Григорий Ходжер - Белая тишина

— Чего не убирай, сегодня могу убирай.

— Зачем сегодня? Когда Митрофан кровати изготовит, тогда уберешь.

— Ты чево тут командуешь? Это твой дом? — рассердился вдруг Митрофан. — Как жандарм раскричалась.

«Совсем взбесилась баба, — подумал Митрофан с удовольствием, — выходит и правда, за душу задело».

Митрофан посмотрел на Пиапона, втянувшего голову в плечи, и еле удерживался, чтобы не расхохотаться.

— Ну, как? Досталось вам? — смеялся Митрофан, когда Пиапон пошел провожать его. — Зря ты ее пригласил, я бы сам тебе челнок-оморочку заполнил ниткой. Ишь какое трудное дело!

— Нет, Митропан, надо было, чтобы она приехала, — ответил Пиапон. — Правильно она говорит.

Надежда села на корме, взяла кормовое весло и крикнула:

— Пиапон, теперь уж я обязательно приеду. Посмотрю, что ты сделаешь!

— Приезжай, Надю, приезжай, — ответил Пиапон.

Он долго смотрел вслед удалявшейся лодке и думал: «Правильно говорит Надю, очень правильно. Нас пока носом не потычешь в эту грязь, не замечаем ее, прижились, она как бы родная стала. Потолок ведь из белых досок, а сейчас не заметишь даже, где сучки чернели на этой белой доске, все черно, как дно котла. Три женщины дома и тоже не видят эту грязь, даже пол мыть не научились. Тьфу! В новый дом перешли, надо по-новому жить».

В последние дни Холгитон на глазах сородичей старел. До этого он еще держался, ходил по стойбищу, заглядывал к родственникам, сидел с ними, разговаривал, если что было выпить, выпивал. А чаще всего он приходил, чтобы рассказать о своей поездке в Сан-Син. Прошло уже пять лет, как он съездил в Сан-Син и все няргинцы слышали его рассказ уже десятки раз. Няргинцы стали замечать, что один и тот же факт Холгитон каждый раз рассказывал по-разному, а за последнее время начал просто перевирать.

— Что ему скажешь, — говорили в Нярги. — Он же сказочник.

И правда, то, что он рассказывал, теперь на самом деле походило на сказку. Дома — вышиной до облаков, верхние этажи купаются в белых облаках. Сам город — глазом но охватить, даже орел с вышины не охватит его целиком; людей в городе — муравьев столько нет в тайге. А какие там пагоды! А какие там дворцы! А какие там женщины!

Теперь Холгитон больше рассказывал, чем проповедовал буддизм. Все привезенные мио он роздал, себе оставил один и тот хранил в сундуке, не вытаскивая его, и перестал молиться.

На сожительство жены с работником он смотрел сквозь пальцы: его уже не интересовали женщины. Но детей Супчуки он любил, как своих родных, привязался к ним, играл, баловал их.

Особенно начал он сдавать после похорон Ганги, с которым всю жизнь прожил рядом.

— Все ушли старики, один я остался, — с грустью говорил он. — Баосангаса, Гангангаса уже ходят по буни, охотятся и рыбачат там, меня ждут.

Чаще всего Холгитон посещал Пиапона, он любил посидеть с ним, понаблюдать за его работой, а то и помочь, если тот чинил сети или ремонтировал охотничье снаряжение. Вот и сейчас они сидели вдвоем под амбаром Пиапона и насаживали самострелы.

— Ты думаешь, кто ударил Гангангаса? — спросил Холгитон.

— Да разберешь разве, кто ударил? Все размахивали палками, шестами, кто кого ударил — они сами не знают, — ответил Пиапон.

— И зачем только полез он в эту драку, совсем не могу понять. Смерти искал, больше ничего не скажешь. Он умер, ему ничего, а другим больно… Как умер Гангангаса, то у меня сразу отяжелели ноги, спина начала побаливать. Знаешь почему? — продолжал Холгитон. — Потому что, когда он был жив, я с ним вроде мерился силами. Утром встану — спина болит, ноги тяжелые, выйду на улицу, смотрю, а Гангангаса, как мальчишка, вприпрыжку идет к оморочке, сетку проверять собирается. У меня сразу перестает болеть спина, ноги становятся легкими, это оттого, что Гангангаса идет вприпрыжку. Теперь на кого я буду равняться? Теперь я самый старый в Нярги, с молодыми мне не равняться.

— Что ты затвердил, самый старый, самый старый, держись, и будешь молодым, — возразил Пиапон.

— Был молодым, был, Пиапон. Помнишь, когда мы ездили в Сан-Син? Был молод, на женщин заглядывал, к гейшам ходил.

«Ох и брехун старик», — усмехнулся про себя Пиапон.

За разговорами шло время, тень от амбара медленно передвигалась и уменьшалась. Приближался полдень. Мальчики и девочки возвращались домой из школы. Пробежал старший сын Холгитона Нипо.

— Что учили сегодня? — поинтересовался Холгитон.

— Не помню, — ответил мальчишка и пробежал мимо.

К амбару подошли Богдан с Хорхоем. Богдан стал уже на две головы выше Хорхоя. Голос его начал ломаться.

«Пятнадцать лет, — подсчитал Пиапон. — Уже охотник, самостоятельный человек, от отца и матери ушел».

— Дедушка, мы по-нанайски молитву разучиваем, — баском проговорил Богдан.

— Как это по-нанайски? — спросил Пиапон. — Разве Павел знает нанайский язык?

— Не знает. Но у него есть книжка, там по-нанайски написано.

— Только ничего не поймешь, — засмеялся Хорхой.

— Книжка на нанайском языке? А ты не врешь? — спросил Холгитон.

— Зачем врать? Учитель читал.

Пиапона удивило сообщение Богдана. Сколько раз Глотов приходил к нему, сколько ни разговаривал, но ни разу не сказал, что есть нанайская книга. Это же интересно, нанайская книга! Пусть будет молитва, но все равно интересно. Сколько раз Глотов говорил Пиапону, что человек грамотный от чтения книг становится еще умнее, а сам не показал нанайскую книгу. Странный человек этот Глотов!

— Дедушка, учитель сказал, что придет к тебе с этой книжкой после полудня, — сказал Богдан.

Холгитон засобирался домой.

— Пойду я поем, если придет учитель с молитвой, ты пошли мальчика за мной, я тоже хочу послушать молитву на нанайском языке.

После полудня, как и говорил Богдан, к Пиапону пришел Глотов.

— Ох, как у вас чисто сегодня, — сказал Павел Григорьевич, входя в дом Пиапона. — Охо, ты снял часть нар. Да, так, пожалуй, лучше. Это, наверно, Мира вымыла так чисто пол.

Глотова посадили за низкий столик, подали еду. Он не стал отказываться, он знал, что отказываться нельзя, а если не станешь есть, то обидятся. Еда на столе, это первый признак гостеприимства у нанай.

— Павел, ты учи меня кровать делать, — попросил Пиапон.

— Кровать? Ну, что ж, это не хитрая штука. Только вот в Малмыж надо съездить за материалом. А зачем тебе вдруг кровать?

— Жена Митропана ругает…

Глотов засмеялся.

— Зачем смеешься? Она правильно ругает.

— Я тоже говорю, правильно.

Столик убрали, и Глотов сел поудобнее, готовясь к долгому разговору. Павел Григорьевич не курил и этим страшно удивил няргинцев. «Это не мужчина и не женщина, — говорили про него в первые дни. — Какой же это человек, который не курит? У нас вон мальчики семи лет уже курят. Пососут, пососут грудь матери, потом — за трубку. Вот: это будущие охотники!»