Григорий Ходжер - Белая тишина

Глотов только посмеивался, слушая эти разговоры. А когда открылась школа и начались занятия, он запретил своим ученикам курить. Те пожаловались родителям. Охотники пошли к учителю и заявили, что Глотов не имеет права запрещать курить их детям.

— Детям вредно курить, если будут курить, то у них легкие заболеют, это плохая болезнь, — объяснял Павел Григорьевич.

— Мы тоже с детства курим, у нас легкие здоровы, как мех в кузнице Годо, — отвечали охотники.

— Ну, хорошо, учитель, — вдруг заявил один из охотников, — если ты детям не разрешаешь курить, то они не будут ходить в твою школу.

Тогда Павел Григорьевич вынужден был отступить. Надо было принять такое решение, которое приемлемо было бы обеим сторонам. После долгих споров наконец решили, что детям можно курить дома, но строго запрещается курить в школе.

— Ладно, согласны, полдня потерпят, ничего с ними не случится, — сказали охотники.

Учитель следил, чтобы ученики не являлись в школу с трубками, если у кого замечал, то отбирал и возвращал только после окончания занятий.

— Дети все ходят в школу? — спросил Пиапон.

— Пока ходят, — ответил Глотов.

— Скоро не будут ходить, все на Амур на кету выйдут, там осенний праздник. Какой ребенок останется в стойбище, родители сами не оставят их.

— Ничего не попишешь, придется мне тоже выехать с ними на кету.

— Дети будут на разных островах.

— А у меня есть кунгас, чего мне бояться.

В дом пошел Холгитон, и беседа оборвалась.

— Значит, вы тоже заинтересовались русской молитвой на нанайском языке? — спросил Глотов, вытаскивая из кармана тонкую книжку.

— Да, да, — ответил Холгитон.

— Эта книжка называется «Объяснение главнейших праздников православной церкви на русском и гольдском языках», и книжку эту издали и далеком городе Казани в 1881 году.

— А кто сделал? — спросил Пиапон.

— В давние годы, когда, наверно, Холгитон был молод, здесь на Амуре был такой миссионер Александр Протодьяконов и его брат Прокопий Протодьяконов. Они очень хорошо знали нанайский язык.

— Как Митропан, наверно. Или Санька Салов.

— Может быть. Они перепели с русского языка некоторые молитвы на нанайский.

— А ну, читай, — попросил Холгитон нетерпеливо.

Глотов прочитал заголовок молитвы.

— Пиапон, как же так? — обратился к нему Холгитон на своем языке. — Почему в книге говорится, сам бог молится.

Пиапон попросил Глотова еще раз перечитать заголовок, и опять выходило: «Эндури мяхорачи», значит, «Бог молится». А в переводе на русский это означало «Богослужение».

«Уже в заголовке застряли, что же будет дальше?» — улыбнулся Глотов. А дальше пошло еще хуже. Ни Пиапон, ни Холгитон ничего не могли понять.

— Если непонятная молитва, зачем она нужна, ее надо выбросить, сжечь, — кипятились Пиапон с Холгитоном.

— Была бы моя воля, я не стал бы заставлять разучивать эту молитву. Но это входит в программу обучения, — стал объяснять Глотов.

— Мозги только детям засоряют, — проворчал Пиапон, обращаясь к Холгитону.

— Пусть разучивают, лишнее не будет, — ответил Холгитон.

После тяжелого разговора с сыном расстроенный Токто один уехал на охоту в верховья Харпи. Там он бил лосей, косуль и готовил мясо впрок. Одни куски, нарезав мелкими пластинками, сушил на горячем солнце, другие коптил сладковатым дымом тальника. Закопченные черно-коричневые кренделя мяса нанизывал на веревочку и подвешивал на солнце — не столько сушил их, сколько убирал от мышей и других зверьков.

Охотился Токто больше полмесяца, и каждый день его неотступно преследовала мысль, что чужой ребенок — чужая кровь, сколько его ни ласкай, ни люби, останется для тебя чужим.

Глубокая обида, как плохая болезнь, поселилась на душе Токто и обгладывала его, причиняла боль. Как только не старался Токто избавиться от нее: то выбирал для охоты самые опасные быстрые речки, с завалами, с перекатами, где не приходилось думать о постороннем, смотри да смотри вперед, всегда будь начеку, чтобы тебя не перевернуло вместе с оморочкой или не затащило в завал; то нарочно шел в глубь тайги, далеко от речки, убивал лося и таскал мясо на своем горбу.

«Да, мы просто не поняли друг друга».

Токто убеждал себя, что они с сыном погорячились, вернее он, Токто, погорячился. Был же и он молод, был влюблен в девушку, и разве ему легко было отказаться от нее? Молодость есть молодость. Влюбился впервые в жизни юноша, и ему кажется, что другой такой девушки во всем свете нет. Разве не так думает Гида? Конечно, так. И разве можно было с ним строго разговаривать? Пусть женится на этой девушке, ведь Токто все равно, ему лишь бы увидеть своих внуков, дождаться их. От этих мыслей Токто приободрился, будто оздоровел.

«Вылечился от болезни, тайга вылечила», — подумал он, собираясь в Джуен.

Когда он возвратился в стойбище, застал только одну Кэкэчэ. Пота, Идари с детьми уехали в Нярги на похороны Ганги, а Гида второй день находился на другом берегу озера Болонь, ловил рыбу и сам заготовлял летнюю юколу.

— Туда Онага с родителями уехала на несколько дней, — сообщила Кэкэчэ. — Отец Гиды, я говорила с сыном, он сперва не хотел слушать, не хотел со мной разговаривать, потом его сердце смягчилось, и он разговорился. Отец Гиды, он очень любит Онагу, она ведь неплохая девушка.

— Я не говорил, что плохая, — ответил Токто.

— Да, неплохая. Сын хочет на ней жениться, они очень любят друг друга, жить не могут друг без друга.

— Поженить надо, что же делать другое.

— Ты согласен, да?

Кэкэчэ засияла, помолодела, румянец выступил на щеках. Токто смотрел на жену и невольно залюбовался ею.

Кэкэчэ не чуяла ног под собой, будто крылья приросли к рукам, так она была рада за сына, за Онагу.

— Ты так обрадовал меня, так обрадовал, — повторяла Кэкэчэ, ставя на столик еду.

— Я сам рад, Кэкэчэ, меня тайга излечила, — улыбнулся Токто. — Просто обида заслонила разум, и зря я погорячился. Садись за столик, давай вместе есть.

Кэкэчэ удивленно посмотрела на мужа.

— Садись, вместе поедим, — повторил Токто. — Русские всегда вместе с женой едят, почему мы, нанай, не едим вместе — не понимаю.

«Женщины едят то, что останется после мужчин», — хотела сказать Кэкэчэ, но воздержалась и неловко села за столик, напротив мужа.

— Ты чего замолчала? — спросил Токто.

— Да как-то все не привычно, сижу за мужским столиком, ем вместе с мужем.

— Давай с этого дня всегда будем вместе есть.

— Нет, нет, это я согласилась потому, что мы только вдвоем, а при людях не сяду. Все женщины стойбища начнут надо мной смеяться.

Токто был в самом хорошем расположении духа.

— Вот поженим сына и будем ждать внука. Тебе кого хочется, внука или внучку?