Эдуард Русаков - Театральный бинокль.

Наконец старушка выдохлась, проиграла, ушла.

— Теперь — со мной, пожалуйста, — вскочил Геннадий Петрович. — Хоть немножко!

— Что ж, давайте, — лениво согласилась она, не глядя. — Начнем?

И ударила ракеткой по шарику — и взглянула на партнера.

И узнала. Замерла в неудобной искривленной позе, полусогнувшись, замахнувшись ракеткой, и белый шарик замедлил свой быстрый полет — застыл над столом. Стоп-кадр.

— О, — сказала Светлана Григорьевна, выпрямляясь и бледнея. — Вот это сюрприз... Как вы здесь оказались, Геннадий Петрович?

— Я здесь живу, — произнес он робко, словно извиняясь, словно прося прощения за бестактность.

— Странно, — тихо сказала она, — А ведь я вас ни разу не видела.

— Я переехал недавно.

— Странно, — повторила она.

— Что ж вы не играете? — улыбнулся он. — Может, на подачу? Ну-ка, ну-ка. Давненько не брал я в руки ракетку!

— Знаем мы вас, как вы не умеете... — прошептала Светлана Григорьевна и вдруг нахмурилась, рассердилась: — Не хочу играть. Надоело!

— Ну, пожа-а-алуйста, — взмолился он. — Хоть пять минут.

«Пожалуйста, не уходи, — взмолился он, — я очень тебя прошу».

— И потом, шарик развитый, — проворчала она. — Видите — трещина?

— У меня есть запасной, — Геннадий Петрович быстро достал из кармана шарик. — Вот — видите?

«Ну, пожалуйста, — подумал он. — Хоть немножко — пожалуйста».

— Я устала.

— А мы понарошку, — неловко подмигнул он. — Мы не всерьез.

— Ну, ладно, — вздохнула она. — Сыграем. Как будем — на счет?

— Может, разомнемся?

— Что ж, разомнемся... Начали! Раз! Раз!

— Как поживаешь, Света? — спросил он, отбивая первые удары.

— Разве мы пили на брудершафт? — удивилась она.

— Пили когда-то.

— Это было сто лет назад.

— Десять.

— Вы будете играть или нет? — она остановилась, прижав шарик ракеткой к столу. — Играть так играть.

— Подавай, — кивнул он.

— На счет?

— Давай на счет, — согласился Геннадий Петрович.

— О’кей, — и она послала резкий, крученый, коварный.

— Один-ноль, — сказал он, начиная проигрывать. — А я ведь и правда с тех пор не играл. А когда-то...

— Может, хватит воспоминаний? — рассердилась она. — Или я ухожу.

— Нет, нет! — испугался он. — Играем дальше. Ваша подача.

Он опять перешел на «вы».

— Так... так!.. — бормотала она, пружинисто отпрыгивая то влево, то вправо. — Ну вот... теперь уже лучше!.. Так... молодец! Ага! Ах, черт!..

— Два-один, — сказал он, довольный, что выиграл хоть одно очко. — Ну вот, сухой счет мне уже не грозит.

— Поздравляю, — ехидно сказала она. — Подаю!

И он не успел даже заметить, как шарик ударился о край стола на его половине — и отскочил в сторону. А он — лишь рукой забавно дрыгнул. Непроизвольно. Как петрушка.

— Три-один, — сказала она.

— Давай подавай!

— Ага! — засмеялась она азартно и выиграла новую подачу.

— Давай!

— А ты ничего — разыгрался, — сказала она (и он даже вздрогнул от внезапного «ты»). — Быстро вошел в форму.

— Твоя заслуга, — сказал он. — Очень уж ты заразительно играешь.

— Хочешь расслабить меня комплиментами?

— Какие комплименты, — возразил он, продолжая играть все четче, все автоматичнее, все небрежнее и точнее. — Ты ж была лидером — в институтской команде. А сейчас — как успехи?

— Какие? Спортивные, что ли?

Раз! Раз!

— И спортивные, и вообще, — он послал шарик низко, над самой сеткой — и она пропустила удар, не успев сменить позицию. — Три-два! Ну, как?

— Что — как?

— Да все насчет успехов. Как живешь, Светик? Чего уж теперь дуться друг на друга? Дело прошлое... Как поживаешь?

— Прекрасно, — сказала она, яростно забивая шарик в угол. — Четыре-два. А насчет меня можешь быть совершенно спокоен. Я счастлива. И слава богу, что мы тогда разошлись. Я не предназначена для семейной жизни.

— А я — предназначен, — вздохнул он почти непритворно. — Не буду скрывать — я ведь долго не мог забыть... ах, черт! Пять-два, в твою пользу. Жестокая ты? Света.

— В каком то есть смысле?

— В любом. Во всех смыслах. Даже сейчас — не даешь мне фору. Режешь безжалостно... чуть в глаз не попала!

— Шесть-два, — сказала она.

— Значит — все хорошо?

— Конечно. Скоро буду заведовать кафедрой.

— Поздравляю... Ага! Прошляпила ударчик? Шесть-три, мадам. Ну, а в личной жизни — как?

Она замялась, после паузы вяло сказала:

— Да никак... На! Получай!

— Семь-три. Лихо.

— Тренироваться надо, дорогой товарищ.

— Уф, черт, — и он вытер пот со лба. — Ты меня совсем загоняла, Светик.

— Что, запыхался? Давай, давай! Потеря подачи! Минуты две играли молча. Потом она вдруг спросила:

— Ну, а ты — как? Женат? Детей, небось, куча? Помню, все мечтал детишек завести.

— Нет, я не женился, — и он пропустил не очень сильный удар. — Восемь-три. Радуйся. Я один... Хоть мне это и не нравится — я один.

— А почему?

— Как ты думаешь — почему? — и он слишком низко склонился и слишком долго искал упавший шарик.

Она смотрела на него с кривой усмешкой. Бледная, худая.

Он выпрямился. Пунцовое лицо.

— Ты, вероятно, даже гимнастикой не занимаешься, — заметила она. — Вон какое брюшко отрастил. Совсем стал, как кегля.

— А ты... а ты!.. — и он задохнулся от обиды, словно оскорбленный подросток. — А ты — цапля!

— Ишь, сразу обиделся, — снисходительно улыбнулась она.

— Я всегда был обидчивым.

— Помню. А все-таки — почему не женишься? — спросила она с искренним любопытством.

— Играй, играй!

— Почему же?

— Не скажу! — и он притворно рассмеялся. — Потому что я — однолюб! Ха-ха-ха!

— Что ж тут смешного? — спросила она, легко отбивая его вялый удар. — Однолюб — это прекрасно...

— Это звучит гордо! — воскликнул он, натужно кривляясь — и шикарно срезал: — Семь-четыре!

— Хороший удар, — похвалила она. — Придется мне подналечь. А то еще, чего доброго, проиграю.

— Не все ж тебе выигрывать!

Они продолжали играть, и прыгали, и скакали, и выкрикивали боевые кличи, и смеялись, и тяжело дышали, и вот уж одышка, и пот ручьем, и женский презрительный смех, и бледное ее лицо, и блестящие ее глаза, и вся она — азартно сосредоточенная, вся в игре, вся растворенная в пинг-понге, вся в себе... — совсем как тогда, десять лет назад, когда он чуть не плакал, умоляя ее сохранить ребенка, а она — вот так же, бледная, сжимая тонкие губы и блестя глазами, вот так же молча и жестоко, почти не споря, но и не соглашаясь, смотрела на него и не видела, слушала его и не слышала, совсем как сейчас. Ребенок, видите ли, мог помешать ее научной карьере. Ученая дура! И когда она все-таки сделала о п е р а ц и ю (слово «аборт» казалось ей, видите ли, вульгарным) — он не смог оставаться рядом... он ушел от нее потому, что не мог, не мог... Он не мог с ней оставаться рядом... близость с женой стала казаться ему отвратительной и кощунственной. А когда она спросила: «В чем дело? Что за дурацкие комплексы?» — он ответил не сразу, но четко: «Не могу выполнять эту о п е р а ц и ю... ты уж извини». — «Ах, вот как, — презрительно сказала она. — Лицемер, святоша. Хочешь взять меня сексуальным измором? Хочешь мне отомстить? Хочешь, чтоб я сама попросила тебя об э т о м? Не дождешься!» — «Я больше ничего от тебя не хочу», — сказал он тогда, сказал совершенно спокойно. А на другой день после ночного разговора они уже обсуждали детали предстоящего развода. Так все и кончилось.