Сергей Петров - Память о розовой лошади

— Тебе же сказано, что Ольга с ним только день и была знакома, — рассердилась бабушка.

Отец, похоже, не очень-то ей поверил.

— Эх, в Ленинград бы ее на годик, — вздохнул он, — так небось на всю жизнь отпало бы желание с кем-то там по закоулкам встречаться, а то, понимаешь ли, мучаются тут ленью...

— Ольга... и ленью, — изумилась бабушка и прикрикнула: — Думай, что говоришь!

— Да ладно... — поморщился отец. — Дело, в общем, не в этом. Капитан написал ей письмо, в котором указывал, на некоторые недостатки наших танков. Ну, написал, черт с ним, но зачем Ольга всем об этом рассказывала? Да еще, — дальше отец проговорил так, как если бы процитировал где-то прочитанное, — со злорадством.

Тихо охнув, бабушка прижала к щекам ладони:

— Коля, господи, что за бред?

— Если бы бред... — отец подтолкнул ногтем остановившийся хлебный шарик и стал наблюдать, как он катится дальше.

Лицо у бабушки пошло пятнами:

— Откуда эта ерунда... эта... эта... сплетня появилась?

— Письмо пришло в управление. Еще в письме написано, что капитан говорил Ольге, что у нас все равно мало танков, чтобы с немцами воевать. И Ольга якобы с ним соглашалась.

Смутное воспоминание о каком-то похожем разговоре мелькнуло у меня в голове, но я был так встревожен, что не мог сосредоточиться и сообразить, вспомнить, где и когда я слышал что-то подобное.

А бабушка прямо-таки застонала:

— Чепуха же все это, Коля, пусть они как следует выспросят того, кто написал письмо.

— Письмо анонимное...

— Так надо найти того, кто писал. Разве нельзя найти?

— Для этого надо большую работу проделать, а ребята, я посмотрел, и так замордованы: их же в тылу мало...

— Они замордованы, так, значит, и с другими можно... не разбираясь, — потерянно сказала бабушка.

— Обещали во всем разобраться внимательно. Есть тут кое-что интересное... Разберутся — и мне напишут, — ответил отец и покачал головой. — Ну, Ольга... Ну, Ольга... Кто бы мог подумать?

Бабушка вдруг схватила тарелку и с размаху бросила ее на пол.

— Дурак ты — и говорить с тобой не хочется! — выпалила она и заспешила в соседнюю комнату.

Отец посмотрел на осколки, покачал головой и сказал мне:

— Принеси веник.

Вдвоем с отцом мы навели в комнате порядок: подмели пол, собрали со стола посуду и помыли ее. Отец расспрашивал, как мы жили все эти годы. От всего только что случившегося в голове у меня все перепуталось: настоящий ералаш был в голове, и рассказывал я невразумительно, с пятое на десятое, но он слушал очень внимательно; особенно оживился отец, когда я заговорил о наших соседях, о Яснопольских — заинтересовался, выпытывал подробности... А что я мог тогда рассказать? Кажется, плел что-то о Кларе Михайловне, о ее окурках на железном листе у печки, опять вспомнил, как ел Самсон Аверьянович картошку, держа за хвост убитую мышь, как мышь эта покачивалась над полом, а на ее шерстке запеклась кровь... Несущественную чепуху я нес, но — странное дело — отец заметно повеселел.

— Любопытно было бы пощупать этого крысолова, — жестко усмехнулся отец и даже так потер пальцами, как будто и правда пробовал что-то такое на ощупь. — Жаль — времени нет...

Вечером отец опять достал из чемодана бутылку водки. Они с Юрием сидели за столом и курили; отец сказал ему, что побывал в управлении, и сердито добавил:

— Понимаешь ведь, как иногда жестоко на нас отзывается всякая безответственная болтовня? Кровью оборачивается.

— Понимаю, — кивнул Юрий и твердо добавил: — Но я уверен, что Ольга нигде ничего не болтала. Разве ты ее не знаешь? Со мной говорила, верно. Но я сам эти танки делаю и знаю их до последнего винтика — какие уж тут секреты... Да и пушки на танках давно стоят другие.

Отец с досадой пристукнул кулаком по столу:

— Капитан еще этот, Рукавицын, под ногами путается.

Юрий развел руками:

— Этого я не знаю. Ничего не могу сказать.

Вскоре к столу подсела Аля, потребовала:

— Налейте и мне водки, что-то муторно на душе.

С отвращением поцедила водку сквозь зубы и отставила стакан подальше.

— Тебе, Николай, обязательно надо повидать Ольгу, — сказала она.

Отец заупрямился:

— Не пойду.

— Как знаешь... — Аля нахмурилась. — Смотри.

— Поверь, не могу я ее сейчас видеть. Вот разберутся во всем... Напишут мне. Тогда и будем думать, как жить дальше. Ребята обещали, я им верю.

— А Ольге не веришь, — усмехнулась Аля. — Ну, смотри сам...

Тяжело досталась мне зима, наступившая вскоре после того, как уехал отец. Даже в тихом, спящем доме, в нашей теплой квартире с деревянной лесенкой и комнатами наверху о пяти окнах стало жутковато и холодно сидеть в мягком уютном кресле: прошлое навалилось с такой же тяжестью, как один сон в детстве после лихой мальчишеской выходки... Тогда днем, зайдя в гости к приятелю, я поспорил с ним и прошел — просто так, ради забавы — по узкому карнизу под окнами шестого этажа от одного угла дома до другого и обратно. И ничего... Только пальцы на руках немного подрагивали да ощущалась слабость в ногах; ночью же все это приснилось заново, и я проснулся от ужаса — лежал весь в поту, а сердце, казалось, готово было вот-вот лопнуть.

Зимой я два раза в неделю, в те дни, когда матери разрешались передачи, вставал в пять утра. В доме все еще спали, а я уже топал по холодному полу в кухню и там, чтобы прогнать сонливость, долго плескал в лицо ледяную воду из крана.

Едва я закрывал за собой дверь прихожей, как в стылых сенях охватывала глухая тоска. Запыленная электрическая лампочка под потолком светила тусклым светом, за небольшим оконцем почти всегда завывал ветер — зима, как назло, была вьюжной, — стекла в оконце дребезжали, а на подоконнике и у порога наружной двери белыми горками поднимался снег. На крыльцо за ночь наметало небольшой сугроб, и приходилось сильно наваливаться на дверь, чтобы ее открыть; от сухого снежного скрипа по спине пробирал мороз, от холода замирало дыхание: казалось — ветер задул снег под одежду на грудь и живот.

Зажмурив глаза, я выскакивал вперед головой на крыльцо, словно бросался в темную прорубь.

На улице особенно мерзли руки: штопанные не раз варежки почти не грели, к тому же сетка с продуктами для матери путалась в ногах, мешала быстро идти, и я накручивал ее на запястье, отчего кисть быстро немела и мерзла так, что на глазах проступали слезы; я накручивал сетку на другую руку, а онемевшей кистью хлопал себя по боку.

Если идти городом, то до того тяжелого здания из красного кирпича за высокой и толстой стеной, куда я так часто бегал по утрам в ту зиму, пришлось бы петлять и петлять по улицам, поэтому я ходил по реке. Вблизи моста у центра города с берега к реке падала тропинка с углублениями в виде маленьких ступенек, выбитых каблуками; взрослые по этой тропинке почти никогда не спускались: по ней нельзя было идти шагом, она заставляла бежать, и чем дальше вниз, тем быстрее, так что ноги сами собой мелькали в воздухе, только чуть касаясь земли.