Василий Еловских - Четверо в дороге

— Пока... Только на тот год. И немного. Больше просить не будем, — заверил он.

— Я приеду к вам дня через три. Захвачу с собой кое-кого из специалистов. Посмотрим как и что...

«Значит, он в чем-то сомневается».

— Что ж, приезжайте, будем рады.

Добавил сдержанно:

— Все это мы обсудили на экономическом совещании. Определили даже то, когда, откуда и на каких машинах будем отвозить свиней.

«Даже! Мальчишка-хвастунишка, подь ты к черту!» — поморщился Лаптев. Но слово сказано, его не вернешь.

В трубке вновь послышался далекий голос:

— Посоветуемся... И специалистам в вашем совхозе побывать полезно.

«Нет, не сомневается».

— Скоро у вас будет новый председатель райисполкома, — неожиданно перешел на другую тему Рыжков. — Ямщиков уходит на пенсию.

Бывает, по интонации можно понять, как человек относится к тому, о ком говорит и кого вроде бы не хвалит и не ругает. Какую-то легкую, чуть приметную неприязнь почувствовал Лаптев в голосе секретаря.

Он был всегда необычайно сдержан, Рыжков, и если сейчас выказал свое отрицательное отношение к Ямщикову, то, видимо, считал это необходимым...

Зима выдалась слишком холодной даже для этих северных мест. Морозы уже доходили до сорока градусов. В притихшей тайге громко, как ружейные выстрелы, трещали от мороза сосны; с деревьев падали застывшие воробьи; воздух был густ и свинцово тяжел.

Днем невысоко над горизонтом поднималось белесое, будто подернутое инеем солнце и едва-едва светило сквозь густую дымку. Деревни занесло сугробами, и казалось, что аспидно-черные дома сжались от холода, приникли к земле.

По застывшим рекам и озерам, полям и лугам носился ветер, снег на льду затвердел и зловеще поблескивал.

Ночами по деревням разгуливала пурга, как всегда, жалобно скрипели ставни, ветер надсадно и устрашающе гудел в трубах. В шумы ветра, как что-то единое, неразрывное, вплетался волчий вой.

Позвонила Татьяна Нарбутовских.

Он всегда с удовольствием слушал ее живой певучий голос. Сам не знает, отчего выработался у него полушутливый тон разговора с ней, а это и к его характеру вроде бы не подходило, и как директору ему ни к чему.

— Ну что там у вас?.. — неопределенно спросил он.

— Опорос идет. Вовсю!

— В домиках?

— Да!

Он глянул на разрисованные морозом окна кабинета и спросил с некоторым беспокойством:

— И как?

— Приезжайте, посмотрите!

В Травное прибыл в конце рабочего дня, и пока они с Татьяной добирались на «газике» по кривой заснеженной дороге до домиков-дачек, совсем стемнело. Машина то и дело застревала в сугробах, мотор надсадно выл, заглушая тоскливо-протяжный свист пурги, частой в этих местах. В синеватом мечущемся свете фар кружила, тряслась, плясала и неслась куда-то тяжелая, густая, бесконечная снеговая завеса, и Лаптев подумал, что, пожалуй, надо побыстрее возвращаться в деревню — неподходящее время выбрали для поездки.

Он сбоку посматривал на Татьяну. Как она изменилась за последнее время: лицо посуровело, тверже стала походка, и вообще женщина приобрела спокойную уверенность и солидность. Да и сам Лаптев тоже изменился: исчезла прежняя раздраженность, которая появлялась в самую тяжкую, неудобную пору и так пугала его и которую он старался всеми силами сдерживать. Удовлетворенность от работы — лучшее лекарство от невроза.

— Немножко правее надо ехать, — сказала Татьяна. — Вон!.. Видите?

Остановив машину, он услышал многоголосый вой пурги, злые удары снега о брезентовый тент, которые заглушались до этого шумом мотора. Казалось, пурга воет и свистит сильнее всего здесь вот, возле них и снег несется только сюда, сюда, на людей, на машину, но это лишь казалось: пурга шла с севера сплошняком, бесконечно. Воздух был плотен, тяжел, будто и не воздух, а какая-то жидкая густая масса.

Что же сказала Татьяна? «Видите?» Нет, он ничего не видел в этой мешанине тьмы, снега и ветра.

«Как сейчас там, в дачках?» — подумал он с тревогой, выйдя из машины и едва различая почти слившиеся друг с другом, похожие на сугробы домики.

Татьяна нырнула во тьму и, почти тотчас появившись, сунула Лаптеву теплый живой комочек:

— Вот он какой хороший, проворный да мягонький! Кричи, кричи!..

© Южно-Уральское книжное издательство, 1978.

Поселок Шарибайский в самых горах стоит; они всю жизнь перед глазами, вблизи — зеленые, покрытые сосняком, дальше — синие, а в самой дали — темно-голубые, почти такие, как небо. Улицы на склонах гор; кажется, будто дома, тесно прижимаясь друг к другу, лезут, карабкаются наверх, убегают от заводского тына, заводской грязи и не могут подняться, оползают. Бог, видать, подхалтурил и насадил горы как попало: одна прямо стоит, другая скособочилась, будто подбитая, третья приплюснута и похожа на шаньгу. Высокая, резвая гора, ощетинившаяся острыми камнями, легла боком на соседку и вдавила ее в землю.

Между гор — Чусовая. Она то шарахается от них, то прижимается, ластится вроде бы, гладит водой бока гор и журчит, журчит игриво. Скалы над Чусовой. С них как в пропасть глядишь. К скалам прижались сосны, ели вековые, на берегу кустарник густейший, в воде камни чуть не с избу — есть на что посмотреть! При царе господа из Екатеринбурга наезжали к нам, на скалы, на реку любовались. В Чусовую речушка впадает, Шайтанкой называется. Когда-то здесь башкиры жили, охотники, им ж чащобе у речушки дьявол все блазнился, оттого и Шайтанкой назвали.

Потом русские пришли, от Демидова, того самого кузнеца знаменитого, горнозаводчика. Шайтанку плотиной перегородили, возле пруда завод построили и стали по Чусовой на барках штыковое железо сплавлять. А вокруг завода, как опята возле пенька старого, деревянные дома помаленьку мостились. Нам, шарибайским рабочим, поселок красивым казался, хорошим; все извека привычное кажется людям лучше, чем оно есть на самом деле. А вот начальник механического цеха Миропольский — он из Свердловска приехал — сказал мне:

— Какие дико однообразные домики. И каждый выглядит маленькой крепостью со своими большущими сараями, амбарушкой и высоченными воротами.

Километрах этак в двадцати от нас, возле Московского тракта, столб стоит. Толстый, кирпичный. Красивый. На одной стороне написано «Европа», на другой — «Азия». Свердловск в Азии, Шарибайск — в Европе, на самом краешке. На столб этот мы смотрели как на что-то казенное, нас не касающееся, потому что никакого различия между европейским и азиатским Уралом не видели.