Василий Еловских - Четверо в дороге

Катя тоже за экономию рабочего времени борется: во двор просто так не выскочит, со двора с пустыми руками не прибежит. Выносит ведро с помоями, приносит дрова; разговаривая, вышивает, прядет, вяжет.

Принесла районную газету «Вперед». Не отдала, а положила на стол, взглянула холодновато — хочет все же, чтоб встал я с постели.

Жена тоже училась в школе, с год. Однажды я услышал от нее: «Ровные чистые буковки, а не сразу разберешь». — «Прочти-ка вслух». — «Да ну тебя!» — «Катерина, прочти!» Боже, как плохо читала! Стал я ее таскать за собой — на лекции, собрания, в кино. Книжек детских понакупил, букварь.

В газете о механическом цехе писали: плохо соцсоревнование развернуто, новый корпус для обдирки не строится и виновен во всем этом начальник цеха Миропольский. «Тянучка в таком серьезнейшем деле недопустима». Да ведь это слова инженера Шахова! «Тянучка...» Значит, корреспондент разговаривал с ним.

Я ругнулся, Катя недовольно загремела ухватом:

— Не может, еретик, без ругачки.

Перед обедом совещались у директора завода Якова Осиповича Сороки. Вместе с начальством пригласили меня. Я обер-мастер, старший среди мастеров цеха. Все другие сменные, а у меня смены нет. Выхожу на работу с утра. Но и вечерами, ночами бывать в цехе приходится; должен за всем следить и все видеть. Это не значит, конечно, что надо в каждую дыру лезть. Обер-мастер — приводной ремень от начальника цеха к сменному мастеру: грубое, нелепое сравнение, но роль старшего мастера в какой-то степени объясняет.

На совещании говорили о стройке. На нашем старом заводе тоже поднимали строительные леса, рыли котлованы, клали стены новых цехов, и светлый фон строительных площадок, расположенных вперемешку с неуклюжими, тяжелыми, покрытыми копотью многих веков демидовскими корпусами, приятно волновал меня. К нам везли и везли по железной дороге станки, машины, а на грузовиках — кирпичи, бревна, доски.

На совещаниях выделялся Шахов, помощник начальника механического цеха, инженер. Он в сапогах хромовых, ладно сшитых, в гимнастерке с отложным воротничком, какие носили в ту пору многие, — своеобразная полувоенная форма для начальства. Лицо простецкое, рябое, обветренное, толстые губы выпячиваются, нос картошкой — сразу видно: человек не интеллигентных кровей. Как чужие на простодушном мужицком лице сверкали глаза. Необыкновенные, запоминающиеся глаза: темные, строгие, какие-то нетерпеливые, прилипчивые, диковатые. Он никогда не отводил взгляда: вопьется и будто буравчиками сверлит, сверлит. Как насквозь просматривает. Рабочие говорили: «Упрется шарами-то, не знаешь куда деться». В древности из-за такого взгляда его запросто колдуном объявить могли.

Шахов размахивал руками и говорил, по-уральски окая:

— Строительство нового корпуса для обдирочного отделения мы до сих пор не начали. Сорваны все планы и наметки.

Он не очень крепко критиковал строителей, с оглядкой как бы. Это у него привычка такая — осторожничать. Только по Миропольскому Шахов всякий раз основательно прокатывался.

— Надо бы нашему цеху взяться за стройку. Столько времени упустили. Все это ни в какие ворота не лезет. Люди строят заводы-гиганты, а мы простой корпус построить не можем. Уди-ви-тель-ней-шая беспомощность.

Было ясно, что он намекает на Миропольского.

— Давайте говорить конкретнее, — сказал директор.

Яков Осипович приехал года три назад, с Украины. Осанистый, расторопный и на диво откровенный, он пришелся по душе шарибайцам.

Всему городу известен такой случай. Вскоре после приезда пошел Сорока, с женой — она у него красавица писаная — на скалы чусовские и на горы любоваться. Где-то на берегу реки напали на них три негодяя, бывшие заключенные. Сказали Сороке: «Оставишь бабу нам или мы тебя прикончим. Выбирай». — «Ладно! Отпустите ее», — ответил Сорока и кинулся на бандитов. Сбил с ног одного, другого. Третий схватил директора за горло, но жена Сороки ухнула его камнем по голове, у того и дух вон. И тут же бросилась в Чусовую. Один из бандитов за ней. Да где там! Пловчихой она оказалась великолепной. Возле Сороки остался только один из нападавших, и директор с ним разделался запросто.

На суде бандит сказал: «Здоровый, лешак! Знали б, так...»

— Рутину эту надо вырывать с корнем, — продолжал Шахов. — Товарищ Миропольский не хочет браться за стройку. Он, видите ли, категорически против. Конечно, стройка ляжет на наши плечи тяжким грузом, принесет лишние заботы и не даст никому из нас ни рубля — зарплата останется прежней. Это объясняет позицию некоторых товарищей, но отнюдь не оправдывает их. Вот вам конкретный разговор, Яков Осипович.

Начальник цеха заерзал на стуле и побелел.

— Скажу прямо, я не пойму той политической линии, которой придерживается товарищ Миропольский.

Сорока вздохнул.

После Шахова говорил Миропольский. Толково говорил, но слабым, каким-то неприятно натужным голосом, какой бывает у натур излишне нервных, робких и впечатлительных. Людей с таким голосом слушают плохо, им чаще возражают. Вы спросите: почему? Да лишь потому, что голос такой. Неправда? Приглядитесь.

— Стране нужны шариковые подшипники, — прервал выступающего Шахов, — и любое промедление в таком деле — государственное преступление...

Миропольский схватился за грудь — он сердечник. По движениям руки его, неровным, вороватым, я почувствовал, что Лев Станиславович стыдится своей слабости.

В споре с Шаховым по-моему прав был Миропольский: строительством, даже маленьким, должны заниматься строители, у нас другая профессия, своих дел по горло. Надо привлекать к ответственности настоящих виновников. Куда смотрит уважаемый директор завода? А Шахов зря начальника цеха чернит. Зачем приписывать Миропольскому бог знает что. Обо всем этом я и заявил.

В конце совещания Сорока сказал, что Миропольский, конечно, не виновен, но руководителям механического придется все-таки самим взяться за строительство нового корпуса: иного выхода, к сожалению, нет.

В коридоре Шахов смеялся, говорил что-то веселое, хотя пять минут назад болезненно морщился и вроде бы страшно переживал. Мне казалось, что он всегда немного играет на совещаниях.

У Миропольского, когда закуривал, подрагивали пальцы. Странный, чудноватый человек. Толковый инженер, честный, работяга, но слишком уж нервный, возбудимый. Когда волнуется, то краснеет и бледнеет, как девчонка, — смехотура смотреть. Добрый, а с виду будто злой, потому что суховат, сдержан, лицо какое-то настороженное, плечи подергиваются. Вот дернулось левое плечо, вот — правое. Хмурится, молчит, в глаза не смотрит. Поначалу я грешил, думал — зуб против меня начальник цеха имеет. Но вижу: со всеми такой. Вежливенький, а доведут до белого каления, закричать может неприятным, визгливым, бабьим голосом. Рабочие обижались: у них при советской власти чувство собственного достоинства появилось.