Василий Еловских - Четверо в дороге

Катя не знала, что у Василия и во взгляде, и на губах всегда насмешливость. Она вообще плохо знала его — Таракановы жили на другой окраине города.

— Давайте потолкуем спокойно, Степан Иваныч. Ну, мы виноватые. Ну, не по правилам поступили.

— Да, уж как-то неладно... — сказал я, а сам подумал: «А почему, собственно, неладно!»

— Согласен. Но выхода-то другого не было. Конечно, раньше в ноги падали.

— Это для нонешних времен не подходит.

— Обязательно тебе было... нашу? — В голосе Кати боль.

Я улыбнулся, услышав, наивный вопрос жены. К счастью, она не заметила.

— Жить-то ведь нам, — впервые за этот вечер проговорила Дуняшка, упрямо, с недовольством. — Что вы как!..

— Так ведь он же с тобой поиграет и бросит, — сказала Катя, на сей раз тихо, тем особенным голоском, каким говорят любимому несмышленышу, когда хотят урезонить его. — Ведь не почему-то мы, а только поэтому...

— Да за кого... за кого вы меня принимаете? — Улыбку на губах Василия как сдуло, брови сдвинулись.

— Знаем за кого.

— А все же, за кого? — Он начал не на шутку сердиться.

— За того, за кого надо.

— Зарегистрировались? — спросил я у дочери.

Кивнула небрежно, с достоинством.

— Дело твое, доченька, — наверное, раз в десятый вздохнула Катя.

Я поднялся со стула.

— Ладно, мать, полезай в подпол, достань огурчиков солененьких. А я поллитровку возьму. Поди не чужие мы — родня.

Ужин наш походил на поминки. Больше всех говорил я. Мои длинные, как у Проши Горбунова, речи сводились к простой мысли: если Васька обидит дочь нашу, ему будет худо.

Недели через две в полночь Дуняшка прибежала к нам. Простоволосая, нервная, злая, запыхавшаяся, будто за ней бандиты гнались.

— Ушла. Ну его, к черту!

— Как? — испуганно спросила Катя, хотя все было ясно.

— Ы-ы-ы! Пришел откуда-то пьянехонек. Лыко не вяжет. «Еще выпью, говорит, выкладывай закуску на стол». Выпил стакана два. «Давай еще закуску, пить так пить». Я убрала со стола водку. «Шиш тебе! — говорю. — Ложись спать, пьяная образина». А он шуметь начал: «Ты чё командуешь, а?» — «Ложись! Не пори горячку». — «Давай водку!» — И так сдавил мне руку, что и сейчас вот этим пальцем пошевелить не могу. Хотела оплеуху дать, да ведь он бешеный. Совсем из себя вышел: «Водку давай! — кричит. — А то сейчас весь дом разнесу, к богу, к матери, щепок не соберешь!» Побежал в сени. Подумал, что я в ларь водку спрятала. Бух ногой по двери. Толстенная дверь-то, — видели, а покосилась. Ну и убежала я. А то... а то еще пришибет. Такой бешеный.

— Да, этого не охомутишь, — проговорила Катя.

Жена не сказала Дуняшке ни слова упрека. На другой день дочка ушла.

— Я не трогал ее, — удивленно смотрел на меня Василий и пожимал плечами.

— Еще недоставало.

— Говорит, руку сдавил. Убей, ничего не помню насчет руки. Из-за чепухи все... Не буду больше, отец, обещаю.

— Неужели не поймешь, что дико это?

— Не могу я пить помалу, вот беда. А как выпью, себя не помню.

— Будто бы.

— Ей богу, не помню.

— Да как можно не помнить?

— Да вот так.

— Молодой ты, Василий. А пережитков в тебе больше, чем в старике.

— Каких пережитков?

— Всяких.

— Ну, уж извини-подвинься. Намекал ты, отец, насчет моих шашней с бабами. Зря ты это, думаю. Гулял, да! А кто не гулял? Ведь и ты тоже, а?..

— Да уж каждую встречную-поперечную не лапал. И раньше в Шарибайске бабы куда строже себя вели.

С облегчением подумал: «С зятьком мы, видно, в конце концов договоримся».

«Каждую встречную-поперечную не лапал...» Это сказано слишком...

В молодости я был страшно стеснительным. Особенно с девушками. Стыдясь этой стеснительности и скрывая ее, грубил: «Ну чё тебе?! Некогда мне! Не знаю». Скажу так, а потом кляну себя: зачем грубил?

Отец учил: «Бабу надо держать в руках, если что — съездить по харе». И тут же: «Женился — живи. Это бары с бабами, быват, разводятся, в бардаки ходят, у-у-у пакость какая!»

Вывод из его путаных, порой чудовищных слов — «съездить по харе» — был прост: в женщине можешь не уважать человека, но не уважать в женщине женщину не смей. Я не слышал в детстве и молодости, чтобы кто-то в Шарибайске изнасиловал женщину.

Был я влюбчивым. Первой любовью моей была толстенькая, мордастенькая, краснощекая и бойковатая девчонка лет пятнадцати. Всегда вертелся там, где она. Проходил мимо нее гоголем, гордо подняв голову: кавалер должен быть кавалером. Иногда смеялся беспричинно, ухал и подпрыгивал — это, чтобы обратить на себя внимание. И одевался поярче: красная рубаха, старые синие галифе. Петух да и только!

Но как-то внезапно все ее прелести сникли в моих глазах. Я влюбился в другую. Эта — тихоня с грустной улыбкой. Труженица. Все в ней было приятным — лицо, фигура, голос, манеры. Даже состарившись (она умерла недавно), женщина эта сумела сохранить часть былой красоты. Когда я подходил к ней, у меня деревенели ноги. Холодел с головы до пят. Дома мысленно говорил ей всякие нежные слова, плакал от умиления, злился на себя, кусал губы. А встречусь — язык не ворочается, теряюсь, улыбаюсь жалко. Скажу что-нибудь пошленькое натянутым, деревянным голосом, а она смотрит на меня, будто на столб. Как я завидовал тем, кто запросто подскакивал к ней, легко разговаривал. Один из таких стал ее мужем.

Девушки грамотные, интеллигентные казались мне почему-то разгульными, безнравственными, себялюбивыми. Я не хотел их. Да и кто из них в старину захотел бы меня, малограмотного, в красной рубахе и отцовских галифе?

С Катей было легко. И перед ней я терялся. Но была Катя говорливой, общительной. Забавное превращение: к старости я стал болтливым, она — молчаливой.

Катя сама подходила ко мне:

— Чё у тебя рот-то на замке? Скажи хоть что-нибудь.

Мне до смерти хотелось поцеловать ее, а смелости не хватало. Я шепнул: «Поцелуй меня». Поцеловала.

Хочется повторить банальную фразу: «Если б еще раз родиться...»

На здании клуба и на заборе возле разрушенной церкви кто-то торопливо нацарапал углем антисоветский лозунг. За «свободу» ратовал. Рабочие не обратили на надпись внимания. Начальство делало вид, будто ничего не произошло. Когда в цехе во время перекура зашла об этом речь, я сказал:

— Рабочему не всякая свобода нужна. Развяжи-ка руки буржую — враз на шею прыгнет. До такой свободы можно дойти, что и нос на улицу не высунешь — бандиты отрубят.

— Да, — подтвердил Проша Горбунов. — Расскажу такую историю. Пришел я, значит, из армии в свою деревню. Шинелешка солдатская на мне старенькая, сапожонки, как говорится, каши просят. Ну, сапоги я новые раздобыл, а шинелькой и одевался и укрывался. Рядом со мной мужик один жил. При царе кулаком был и после революции. Даже потолстел вроде бы, раздобрел. «Я, говорит, Прохор, так разумею: всякая власть гнет на зажим. Прежде-то помещики, да буржуи, да офицерье разное прижимали мужика. Отобрали землю у них и с власти сбросили, — это шибко хорошо. Но хрестьянин и теперя не моги делать, что хочется». — «Это как же, говорю, — так?» — «А так! Ты же знаешь, землицы и скотинки у меня, слава богу, хватат. А здоровьишко неважнецкое. Разве я управлюсь? Ноне вон корова в болоте утопла. Когда нашли, она уж и дух испустить успела, несчастная. Раньше-то я работников мог держать. И держал двух. Чем больше работников, чем толще пузо, тем больше почету — так ведь было. А сейчас?.. Кулак, говорят, то-се... Вишь, куда опять потянуло? Зажим! Вот если б временно подмогнул кто, по-дружески, по-соседски как бы, я б по-настоящему заплатил. Деньжонки у меня покудов водются. Взялся б ты, Прохор, и еще б кто-нибудь, а?» Видали каков?!