Василий Еловских - Четверо в дороге

И потекла бесконечная речь, тары-бары-растабары. Я прервал Прохора:

— Извини, мне к Шахову.

Начальник цеха был на стройке, стоял с директором завода Сорокой. Точнее сказать, стоял возле директора, был при нем. Пришибленный какой-то, голова опущена, спина полусогнута, сморщился весь. По росту они одинаковы, а Шахов смотрит на Сороку как бы снизу вверх. Это было удивительно: не таков Шахов, чтобы раболепствовать, с любым начальством держался на равной ноге.

Тут же инженер-строитель и двое из заводоуправления. Сорока, всегда спокойный, веселый, на этот раз был встревожен — губы перекошены, рукой резко машет, будто при драке.

«Что-то случилось?» А случилось то, чего я втайне боялся, о чем раньше говорил Шахову. Задняя стена нового здания обдирки дала осадку и покривилась: грунт в этом месте не выдержал огромной тяжести. Не шибко покривилась, но все-таки.

Собрали цеховое и заводское начальство.

— Это бездумная торопливость, — громко и раздраженно заговорил директор. — Куда кладут, где строят — им все равно.

— Мы все продумали, Яков Осипович, — сказал Шахов. — Никто из нас не предполагал.

Забавно: когда успех, Шахов говорит: «Я все обдумал», а когда провал, неудача — «Мы продумали, мы решили».

— Строителей я приглашал, но никто не пришел.

— Никого вы не приглашали, — сказал недовольно начальник отдела капитального строительства, старый, болезненный человек.

— Я звонил.

— Кому?

— К вам в отдел.

— Ну, ко-му конк-рет-но?

— Я уж сейчас и не помню.

— Ну, вот видите: он не помнит.

— А все же я звонил.

— Вы должны были говорить прежде всего со мной. Ну как так можно?! — Голос у строителя дрожал, старик вел себя так, будто сидел на шильях.

— Это уже не имеет значения, — махнул рукой Сорока. — За строительство отвечаете вы, товарищ Шахов. И вижу, зря мы поручили вам это большое дело. Зря!

Работу на стройке приостановили.

Когда мы остались одни с Шаховым, я сказал:

— Я ведь говорил, Егор Семеныч, что земля здесь кое-где слишком мягкая.

— Не помню.

Он неподвижно сидел за столом, будто застыл — совершенно необычная для него поза. Толстые губы сжаты. Уперся в одну точку и кажется, что в мыслях где-то далеко-далеко.

— Ну, как же не помните?

— Я этого не помню. — Поднял глаза. Глядит как режет.

— Надо было основательно проверить...

— Проверяли, проверяли...

Он врал, он не мог не помнить, такое помнят. Значит, врал и на совещании: не звонил строителям. Тогда ему и в голову не приходило звонить: он да еще будет спрашивать, у кого-то консультироваться.

Нас по обычаю того времени, долго — почти все лето — склоняли на собраниях, совещаниях и в газете за провалы на стройке. И тут еще одна неприятность выплыла: в обдирке один за другим сломались три центровых станка. Василий в ту пору был в отпуске.

Пришел директор, теперь он частенько заявлялся к нам.

По-разному выглядят люди. У одного лицо точно маска — и в горе, и в злобе, и в радости одинаковое, голос тоже всегда почти один и тот же, попробуй что-то пойми. Другой весь на виду. Сорока относился ко второй категории людей. Говорят, хуже, когда руководитель «весь на виду», нужна какая-то маска, ее дипломатично называют — «выдержанность», «умеет себя вести» и так далее. Мне нравятся руководители без масок.

Голос у Сороки необычно громкий и злой, губы заострились — хлеб можно резать, брови расширились, разлохматились — на воротник годятся.

— Что у вас такое происходит?

Шахов ему ту же песню, что и мне: «Стахановцы сталкиваются с устаревшей техникой, ломают старые технические нормы»...

— На кой черт нам такие рекорды? — вконец вышел из себя Сорока. — Несколько десятков труб сверх нормы и такой убыток.

— Так только с центровыми. Я не раз докладывал вам. А насчет убытков. Простои и убытки невелики.

Голос у начальника цеха тоже злой. В этот раз Шахов держался с достоинством, видимо, уверен был в своей правоте.

Сорока высказывал те же мысли, что и я: надо, по-настоящему изучить центровые станки, должен быть расчет, осторожность.

Поспорили, нашла коса на камень. Шахов утих, когда Сорока бросил пренебрежительно:

— Ре-корд-смены!..

Надо бы радоваться: директор поддержал меня. А радости не было.

Почему Сорока так сердито говорил о поломке станков? На днях пришел приказ наркома: изучайте технику, берегите станки и машины. Кого-то сняли с работы, кого-то предупредили. Не у нас. На Украине. Но могли подобраться и к шарибайцам. И Сорока тотчас среагировал.

Больше станки не ломались.

Как страшно переживал все это Шахов. Похудел, рябое лицо осунулось, потемнело, подбородок заострился, губы еще сильнее выпятились вперед. И вообще он как-то весь опаршивел. В отпуск не ходил. Не знаю, когда и сколько спал, казалось, что вовсе без сна обходится — я и днем, и ночью видел его в цехе.

А как Тараканов? Узнав о разговоре директора с Шаховым, он махнул рукой:

— Если к осени не переведут с центрового, распрощаемся насовсем. Только Дуняшка... Из-за нее только я, отец, занимаюсь этой хреновиной. Давно смотался бы из города.

Стену переклали заново, к осени стройка была закончена и огромное по площади обдирочное отделение цеха с окнами в полстены вошло в строй. Нам опять занарядили центровые станки, те самые, которые ломались. Шахов, узнав об этом, на секунду остолбенел, потом разразился грязной бранью, чего с ним прежде не бывало, выкрикнул: «Ни за что!» и куда-то умчался. Звонил, строчил длинные докладные и письма, ездил в обком. Всполошились все мы, написали коллективное письмо в газету и добились своего: центровые станки начали убирать и вместо них устанавливать станки марки «ДИП». Это значит — догоним и перегоним Америку. «ДИПы» — станки, что надо, один за пять старых сходил. Василий нахвалиться не мог, столько обтачивал труб, едва отвозить успевали. И ни одной поломки. Повеселел, приосанился. Посмотрит на меня, кивнет на станок: «Я ж говорил!»

Когда открывали новое обдирочное отделение, был митинг. Даже на мосягинской чинненькой постной физиономии и то что-то светлое обозначилось.

Дощатые стены старой обдирки разломали; в новой обдирке повесили портреты и плакаты, понаставили папоротников и кипарисов аризонских, у входной двери — клумба цветочная. Тогда, в довоенные годы, цветы на заводе были чудом, невиданным, неслыханным.

Снова начали нас похваливать на собраниях и в газетах. Шахов расцвел, окреп, как рыжик после парного дождичка, голову приподнял, взгляд заострился, голос налился металлом. Говорил:

— Ошибки, они только у тех людей не бывают, которые ни черта не делают. Которые живут по пословице: «Тише едешь — дальше будешь».

Выздоровел Миропольский, стал работать в конторе завода. Был, как всегда, молчалив, суховат и сдержан. При встрече сказал мне: