Вилис Лацис - Семья Зитаров. Том 2

Поезд быстро мчался на запад, словно судно, в паруса которого дует мощный пассат.

Шестьсот человек кое-как влачили существование. В вагоне Зитаров только два семейства еще не ощущали нужды — Бренгулисы и Силини. Зариене вполне открыто попрошайничала у большого Симана, Карл Зитар выдавал своим семерым едокам все меньшие и меньшие порции. А на другом конце вагона два человека на верхних нарах жили тем, что получали через день на больших станциях. Айе Паруп и ее маленькому брату раз в два дня выдавали по чашке горячего супа и по полфунта хлеба. Этого еле хватало на один раз. Одни едят, другие делают вид, что едят, а ты натягиваешь на голову одеяло и лежишь, хотя спать тебе не хочется. Удивительно, как они вообще еще выдерживали — Айя и Рудис. Зная, что помощи ждать неоткуда, они спрятались в своем углу и словно исчезли для соседей. Случалось, об их присутствии не вспоминали целыми днями, пока на какой-нибудь станции старост вагонов не вызывали к коменданту поезда за продуктами. Тогда брат с сестрой вылезали из-под одеяла, получали свою порцию и ели долго, медленно и бережно, чтобы в миске не осталось ни одной капельки супа и на пол не упала ни одна крошка хлеба. Напрасно у дверей вагона, попрошайничая, чирикали воробьи — им никто ничего не давал. Люди сами походили на этих серых воробьев, таких же голодных, продрогших и с такой же упорной волей к жизни.

На одной станции, недалеко от Перми, Эрнесту Зитару посчастливилось поймать живого голубя. Уже одно это было удивительно — откуда там мог взяться голубь? А еще удивительнее, что он был такой мягкий и упитанный. Когда птицу ошпарили и, разрезанную на мелкие кусочки, варили на печке, все пришли к заключению, что это удачный улов. А Зариене, вспомнив прежнюю дружбу с Эрнестом, подсела поближе к нему.

— Ты ведь не выбросишь потроха? — поинтересовалась она. — Это хорошая вещь,

Эрнест ничего не ответил ей.

— Если ты ничего не имеешь против, я долью в котел еще кружку воды, будет больше супа, — продолжала Зариене. — Мяса я не прошу, а супу ведь ты не пожалеешь.

Но воды уже было налито столько, что больше некуда было лить, и Зариене пришлось остаться без супа. Люди стали жестоки.

А поезд спешил все дальше на запад, вниз с уральских высот, сквозь пермские и вятские леса, к морю. Ничто больше не задерживало его свободного, бурного бега.

Двенадцатого ноября эшелон прибыл в Петроград и остановился на Варшавском вокзале.

В Петрограде поезд простоял восемь дней. Для Янки это было самое прекрасное время за весь долгий путь; он бы ничего не имел против того, чтобы задержаться здесь еще дольше. Вместе с Фрицем Силинем бродил он по огромному городу, осматривая его достопримечательности, и в трамвайном вагоне исколесил Петроград вдоль и поперек. Здесь было на что посмотреть: широкие проспекты, ряды гранитных дворцов, памятники, музеи, рынки, порт. Прежде всего Янка отправился на набережную Невы. После четырех лет он вновь увидел настоящие суда и живых моряков. Целый час простоял он на берегу у какого-то старого парохода, прислушиваясь к грохоту лебедок и наблюдая, как грузят товары. Каждая мелочь такелажа, свернутый канат, ржавый якорь, выкрашенная в коричневую краску мачта и спасательный круг с названием корабля пленяли его глаз. Нева катила темные воды к морю, со стороны залива дул свежий, влажный западный ветер — ветер с моря, соленый бриз, только что ласкавший зеленоватые гребни волн.

Здесь же на набережной возвышались корпуса Адмиралтейства. Два громадных якоря у входа, знаменитый золоченый шпиль, воспетый в свое время великим Пушкиным, Морской музей, памятник Петру Первому на берегу Невы… Куда ни шагнешь — всюду история, дыхание славного прошлого и настоящего. Зимний дворец, Эрмитаж, Исаакиевский собор, Сенат, Манеж и статуя Александра III с мешком на голове. А улицы — бесконечная перспектива великолепных, зданий.

Вечером Янка сидел в маленьком музыкальном зале и слушал «Бориса Годунова» [16]. В зале было холодно, как в сарае, зрители сидели в пальто, а вместо оркестра оперную инструментальную партитуру исполнял на рояле озябший пианист. Рояль находился на сцене, на виду у публики. Когда в драматический момент смерти Бориса на сцену вышла большая крыса и, устало волоча по полу хвост, последовала за исполнителем с таким спокойствием, точно она находилась в укромном углу склада, а не на освещенной сцене, — в зале раздался смех, и солист на мгновение растерялся, так как именно сейчас публика должна была если не плакать, то по крайней мере вздыхать.

Днем позже Янка с братьями и некоторыми парнями пошел в латвийское консульство. Консул сообщил, что все мужчины призывного возраста обязаны явиться к нему для получения соответствующих указаний.

В приемной консульства их ожидал пожилой человек надменного вида, одетый в черную визитку. Он холодно взглянул на вошедших. Как только кто-то из парней пошевелился и сказал что-то соседу, этот человек сильно вспылил.

— Дикари! Азиаты! — заревел он. — Здесь вам не Сибирь, а латвийское консульство! Если не умеете вести себя, выйдите отсюда и ждите на лестнице! Латвии такие варвары не нужны.

— Чего вы так расстраиваетесь? — спросил его Карл Зитар. — Ничего ведь не случилось.

Лакей консульства — это действительно был он — смерил его презрительным взглядом.

— Свое красноречие оставьте в России, — язвительно сказал он. — У нас в Латвии митингов не устраивают, вашему языку придется привыкнуть к молчанию. Там Европа. Понятно вам?

Карл пожал плечами и замолчал, а «европеец» продолжал брюзжать до тех пор, пока беженцев не пригласили к консулу.

Дипломат «независимой» Латвии более сдержанно, но так же язвительно и с таким же презрением обдал их еще раз холодным, враждебным дыханием. Они почувствовали его сразу, переступив порог этого здания. Грубые, пренебрежительные замечания, насмешливые ответы на все вопросы, барская резкость и надменность… Этот человек смотрел на них как на низшие существа. С ним совершенно невозможно было серьезно говорить. Он старался унизить своих посетителей, чем-нибудь уколоть их человеческое достоинство и, так же как его лакей, в каждой фразе упоминал Европу и Азию.

Кратко объяснив, что в Латвии всем им без промедления нужно зарегистрироваться в уездных военных управлениях и быть готовыми к призыву на военную службу, консул указал на дверь и прошипел:

— Идите!

Очутившись на улице, Янка спросил Карла:

— Почему он так злится на нас? Что мы ему сделали?

— Он европеец, а мы в его глазах дикари… — ответил Карл. — Он старался приучить нас к особенностям европейской цивилизации.

Нельзя сказать, чтобы это первое соприкосновение с форпостом «независимой» Латвии привело в восхищение кого-либо из возвращавшихся домой беженцев. Они вернулись на станцию молчаливые и подавленные. Кое у кого в сердце закралось мрачное предчувствие по поводу того, что их ждет на родине. И получилось, что некоторые оставили эшелон тут же, в Петрограде, а другие сошли с поезда в Луге и Пскове, не желая идти навстречу унижениям и издевательствам, которые им столь недвусмысленно обещали теперешние хозяева и вершители судеб желанной родины: на военных беженцев правящие круги белой Латвии смотрели как на вредный, «развращенный» идеями коммунизма элемент. Поэтому так необузданно кричал лакей консула и так презрительно фыркал сам консул.