Иосиф Ликстанов - Безымянная слава

— Да, конечно… Лучше узнаёшь людей и завод.

— Вот-вот! Но я хотел, чтобы вы один раз опоздали, чтобы Мишук самостоятельно сделал то, что вы делаете в его присутствии. Его надо бросить в воду, и он поплывет. Понимаете?

На другой день Степан, умышленно пропустивший назначенный час встречи с автором, придя в редакцию, убедился, что дело не стоит: Мишук беседовал с каким-то пожилым белоусым человеком, что-то записывал в свой блокнот.

— Чего опоздал? — сказал Мишук Степану. — Знакомься. Это товарищ Федоров, фрезеровщик… Рассказывает, как в механическом цехе станки ремонтируют. Головы за такой ремонт отрывать надо!..

— У меня спешное дело, надо уходить… Вернусь часа через два. Справляйся сам… — сказал Степан.

Мишук, гордый Мишук, ничем не выдав своего беспокойства, сказал:

— Ну, иди… Обойдусь, конечно.

Вечером он сдал Степану статью фрезеровщика Федорова, небольшую, очень дельную, критическую, нуждающуюся лишь в незначительной правке.

— Можно сдавать на машинку, — сказал Степан, возвращая статью Мишуку. — Смотри, смотри, как растешь! Пишешь все грамотнее, мысль выражаешь точно, без выкрутасов. Хорошая статья получилась!

— Даром я в редакции околачиваюсь, что ли? — ухмыльнулся Мишук, сидевший у стола Степана в кресле. — Есть у тебя свободная минута?

— Смотря для чего.

— Поговорить хочу с тобой по правде, — медленно проговорил Мишук, не глядя на Степана. — По-комсомольски поговорить, без крутежа.

— Для этого время найдется. Начинай…

Еще до того, как Мишук заговорил, Степан понял, о чем зайдет речь, и не ошибся.

— Все-таки думаю я, Киреев, что напрасно я против своей гордости пошел, напрасно к Марусе бегаю… Постой, ты сейчас помолчи… Ты меня слушай! — предупредил он Степана, нахмурился, стиснул челюсти, но справился с собой и продолжал: — Зря я за нею бегаю, ничего у нас доброго не будет. Не любит она меня… Так я говорю? Отвечай по правде, как есть.

— Не любит, и ты это знаешь… — с трудом проговорил Степан. — Но относится она к тебе хорошо, это ты сам видишь. Ходит с тобой в кино и…

— Братиком называет… — добавил Мишук с печальной улыбкой. — Это верно… Относится хорошо… А любит она… тебя. Правду говорю… Знаешь ты это?

— Да… — Степан поспешил добавить: — Так же, как знаю, что я ее не люблю.

— Постой, это сейчас ни к чему… — Мишук встал, потянулся через стол и взял Степана за плечо, уставился его глаза своими упорными глазами: — Ты скажи мне: давно ты знаешь, что Маруся тебя любит? Помнишь, видел я, как вы вместе воду несете… Я тебя тогда спросил: «Ухлестываешь?» Ты что сказал? Ты мне сказал: «Выдумывай глупости!» С тех пор я и стал Марусей интересоваться. А ты уже тогда знал, что Маруся о тебе думает?

— Да… Больше чувствовал, чем знал, впрочем…

— Зачем же ты мне соврал?

— Потому что не придавал этому значения.

— «Не придавал значения»… — Мишук снова опустился в кресло, задумался, качнул головой, сказал тихо: — Ты не придавал значения, а она-то придавала. Это ты соображаешь? Мне говорила, что чувствами не интересуется, а думала только о тебе. И знал ты, что она тебя любит, и видел, что я глупо к ней хожу, а ничего не сказал… Почему это?.. Видел же, что человек тонет, а сам ничем-ничего. Как это понять?

— Я был уверен… Надеялся, что Маруся привыкнет к тебе, что она понимает… Ведь не может быть между нами ничего, решительно ничего. И ты знаешь, почему не может быть ничего.

— И не было промеж вас ничего?

— Решительно ничего…

— Так…

Мишук перевел дух, и Степан тоже почувствовал, что самое тяжелое в их объяснении позади и что все-таки впереди перед Мишуком все мрачно и безнадежно.

— Как ты догадался насчет меня и Маруси? — спросил он.

— Когда погнала она меня, стал я думать: «Почему? Чем я для нее не подхожу, кого же ей нужно?» Ну, потом Витька Капитанаки ко мне пристал, пьяный он был… Наговорил всякое, сам понимаешь… Понятно, пьяный несет что придется. Однако вспомнил я, что Маруся только о тебе и спрашивает: что делаешь, да как у тебя с той, со Стрельниковой. Дурак я, не понимал ничего, а оно вот что… — Он быстро встал, закончил, надевая кепку: — Я тебя уважать стал, когда ты статью про Стрельникова написал: «Вот, думаю, комсомолец, вот человек!» А тут ты опять глупо сделал, я из-за тебя сейчас… Нехорошо мне…

— Постой, посиди возле меня… Все же… что ты думаешь сделать? Как дальше будет?

— А как будет? — медленно произнес Мишук, сосредоточенно что-то обдумывая. — А ты что посоветуешь?

— Я на твоем месте постарался бы почаще видеться с Марусей. Ведь любишь ты ее — значит, она должна понять это. Привыкнет она к тебе и…

— Значит, ходи за ней да хвостом виляй: «Полюби меня, бедного!» Так? — оскорбленно и обиженно прозвучал его голос. Степан уже раскаялся в своем совете, когда Мишук сказал: — Не подходит это Мишке Тихомирову, нет, Степа, не подходит… Люблю я ее, это правда. Уважаю даже. Хорошая она деваха, честная. Не вижу на ней ни одного пятнышка. Я бы с нею хоть сейчас в загс… А бегать да напрашиваться? — Он мотнул головой. — Нет!.. Больше я к ней хода не знаю, пока… сама не позовет. Слышишь? Позовет — пойду, только уж навеки, а не позовет… — Он махнул рукой и, не добавив ни слова, ушел.

Не сразу смог Степан взяться за работу после этого неожиданного и тяжелого объяснения; бродил между столами, смотрел в окно на заштилевшую по-вечернему бухту, старался как-нибудь смягчить, ослабить чувство виноватости перед Мишуком. И ничего из этих стараний не получилось, звучали в памяти слова о тонущем, мысли шли одна за другой, суровые, безжалостные. «Каждое, каждое семя зла дает росток, — думал он, — каждый росток живет, набирается сил, приносит свои горькие плоды… Так бездумно, по-мальчишески, не придавая этому никакого значения, в шутку я стал ухаживать за нею в первые дни знакомства… А она полюбила, полюбила сильно, глубоко… Исковеркал жизнь одной чистой души, а затем и другой… Что же делать, что делать? Уже ничего не исправишь. Раньше надо было думать, раньше надо было понять. Каждый нечестный поступок, даже пустяковый, незаметный, может привести к беде, к несчастью — для тебя ли, для других, какая разница!»

Пришел Дробышев, попросил Степана кое в чем помочь ему. Жизнь и труд продолжались.

Газета делала свое дело, комиссия Кутакина — свое, то есть, по существу, ничего не делала. Надежды заводского народа сначала сменились недоумением, потом недоверием, даже подозрительностью. Члены комиссии лазили по цехам, выискивали слабые звенья производства, фыркали, не скрывали своих сомнений в том, что завод не справится с выпуском массовой продукции — например, шахтных вагонеток. В цехах этих придирчивых, явно пристрастных следователей встречали все более недоброжелательно, дерзили им в ответ на ехидные вопросы, спорили с ними, не выбирая выражений. Председатель комиссии Кутакин заявил протест директору завода по поводу того, что рабочие литейного цеха высмеяли и освистали инженера Маховецкого.