Федор Кнорре - Рассвет в декабре

Услышал я совершенно заново ее чистый настоящий голос, понял ее тогдашнюю быструю улыбку, урод эдакий! Ведь, кажется, и обмануться-то было невозможно: так простодушно, с такой готовностью она поспешила назвать мне свою фамилию. Каким доверчивым, обрадованным слышался мне теперь ее голос, когда я сидел, уставясь в раскрытую книжку. Давно исчезли и сменились все в ней записанные адреса, все телефоны и люди. Да и сам я уж наверное очень изменился. Вот как…

— Ясно! Таким вот, значит, образом! — бодро подвела черту Нина, поняв, что продолжения не будет. Развязный, вплоть до легкой хамовитости, тон в общении с людьми немедленно возникал у нее, как мгновенная реакция на тревожный сигнал: «Осторожно, сантименты!» Как у водителя на дорожный знак, предупреждающий: «Впереди опасный участок пути!» — Характерный для твоего характера, весьма неудачный казус! Ты, однако, вот до сих пор помнишь. Наверное, досадно, что так оно получилось, в смысле ничего не получилось?.. — Она вдруг замялась и замолчала, наткнувшись на его взгляд, отчужденный, поскучневший, устремленный мимо, в сторону. Ей показалось было, что это начинается его обычный ежедневный приступ боли, но тут же поняла: не то. Ничего у него не болит, просто пропала охота разговаривать с ней. Стало очень неловко, тягостно, и он это заметил.

— Бессмысленно… Я не умею передать… — вяло, делая над собой усилие, заговорил Алексейсеич. — Ну не умею, не надо начинать было… Все не так… Случилось… не получилось, как ты сказала… что добыл для себя, унес и спрятал к себе в мешок — все забываешь, как будто съел и позабыл. Все просто. Шапку я помню. Серую ушанку с завязочками… мороз лютый с ветром, я свою ушанку отдал… одному. А его суконный шлемик взял… сто лет прошло. Просыпаюсь недавно ночью: болит вот тут, — он дотронулся кончиками пальцев до груди, — темнотища, кругом холод какой-то, как будто ты один живой на всем свете, и вдруг будто ждет меня хорошее… Ничего быть не может, ничего нету, а вот что-то хорошее… ах ты, да ведь ушанку-то я тогда нехотя, а отдал… сто лет… Вот такие глупости. А будто… пригретое место… рядом со мной… вот греет… Я теперь сам полежу так. Отдохну, а ты иди!

На кухне вдруг пискнула и пошла ритмично повизгивать мясорубка. Все молчала, а вот как раз в ту минуту, когда Нина вышла в прихожую, точно проснулась и пошла работать.

Мать крутила ручку сосредоточенно и непреклонно, будто приходилось все время заставлять ее вращаться как надо, по часовой стрелке, а ручке, вероятно, хотелось назло, в обратную сторону, так что требовалось все внимание, чтоб ее переупрямить.

Нарезанные заранее кусочки мяса, как будто в наказание, мать беспощадно вмяла в воронку, они сочно чмокнули, и первые червячки высунулись и нависли над краем пустой тарелки.

— Этого еще не хватало! — пробормотала мать, когда один мясной червячок согнулся и вдруг перевалился через край слишком далеко подставленной глубокой тарелки. — Комедия! Просто комедия!

— Ты это кому? — неправдоподобно кротко спросила Нина, заботливо пододвинула тарелку поближе. Потом, подцепив ногтем червячка, ловко перебросила его с клеенки стола в общую кучку. — Ему?

— Прелестная комедия, — мать постаралась это сказать с брезгливостью и отвращением и в то же время безразлично. Но соединить все это оказалось слишком сложно, и поневоле пришлось объяснить словами: — Отец смакует свои похождения с дочкой! Прелесть! Картинка!

— Надо ему объяснить, что это совсем неприлично, — поджав губы, скрипучим голосом старой ханжи поддержала Нина. Голос поразительно похож был на одну идиотку — старую деву, которая некогда была их соседкой. Очень давно. Еще до рождения Нины. Значит, она могла перенять его только от матери. Когда-то очень давно, в детстве, подслушала, запомнила и вот приберегла к случаю; дрянь девчонка.

— Ты пойми, отец, может быть, бредит, он очень болен, он старый человек…

— Он не бредит.

— Ну, полубредит.

— Голова у него работает будь здоров. Дай бог нам с тобой.

— Да ведь смешно и противно… Это противоестественно. Такое направление мыслей.

— А что ты сочла бы естественным? Что-нибудь насчет крематория или хотя бы лекарственных препаратов?

— Уж не любовные похождения! Не донкихотские…

— Донжуанские ты хотела сказать, но первое было бы ближе к истине. Кстати, этому кихоту-жуану и ей тоже было по двенадцать-тринадцать лет, я по годам высчитала.

— Так тебе интересно, что ты даже подсчитывала?

— Это я ради тебя, лично я простила бы им и тридцать! — безошибочно угадав, куда лучше уколоть, четко воткнула Нина. — Бедные ребята!

— Бедная девочка!.. Институтка! Вот уж презираю.

— Конечно, ужасно, что институтка… хотя знаешь, может быть, она не нарочно родилась в семье, где девочек отдавали учиться в институт, а?

— Не знаю, я-то родилась в семье, где отдавали учиться в трудовую школу, и мне противно слушать, самое слово противно слышать.

— Жены декабристов тоже учились не в Единой трудовой школе… А ты откуда знаешь, что институтка, неужели он тебе рассказывал?.. Рассказывал?

Мать вдруг вспомнила про замолчавшую ручку мясорубки и поспешно схватилась за нее, как будто чуть не упустила ее совсем.

— Конечно… — под взвизгиванье ручки и чмоканье мяса небрежно и презрительно выговорила она неправду. — Ну уж конечно без подобных подробностей, как вы там… ворковали, обсмаковывали вдвоем…

Ползая по полу, Олег заканчивал проводку звонка. От ночного столика у дивана к лампе, висевшей посреди столовой.

— Вот теперь попробуйте, пожалуйста! Да, это я укрепил прямо на стенке тумбочки. Таким образом, вам не надо никуда тянуться, и в то же время не может произойти случайное включение сигнала от непроизвольного движения, скажем во сне. Легкое движение кисти, какой-нибудь палец обязательно коснется педальки. Попробуйте, пожалуйста.

Калганов, не поднимая руки, лежавшей на простыне, слегка подвинул кисть, наугад притронулся к пластмассово-гладкой клавише, и тотчас в столовой бухнул с перезвоном звонкий двойной колокольный удар.

— Здорово, — сказал Алексейсеич, отодвигая подальше руку.

— Здорово-то, конечно, здорово… — сомнительно констатировал Олег. — В квартире он как вдарит ночью на весь дом, могут подумать — пожарная тревога или землетрясение. Это не годится. Я его в цеху пробовал, там он ничего. Мелодичный показался. Я отключу, а завтра принесу другой, поскромнее. Ничего, если я завтра принесу? Можно!

— Вы у меня спрашиваете? Что можно?

— Прийти завтра. Меня не очень-то сюда приглашают. А я, понимаете, как-то вроде бы до известной степени и жить без нее не могу. Что значит не могу? Прекрасно, конечно, проживу. Но что это будет за жизнь? Самая какая-нибудь собачья. Со всей ясностью отдаю себе отчет в непролазной пошлости всяких подобного рода определений. Для других. И с отвращением признаю их справедливость. Для себя… Только все это между нами. Ей вы ничего не говорите… — Олег как-то криво и саркастически расхохотался одним углом рта. — Тем более… как будто она сама этого не знает! Ха-ха-ха!.. В общем, я обещал или, точнее, набился посидеть в квартире с вами, пока кто-нибудь не вернется, но это вовсе не значит, что вы должны со мной разговаривать. Я могу пойти сидеть в столовой. А? Вы сами скажите.