Федор Кнорре - Рассвет в декабре

— Э-э, опять Гоголь! Вечно, чуть что, сразу сворачивают на Гоголя, Шекспира, Александра Македонского. А рядовые, обыкновенные? Они все просто неудачники?

— Я понимаю. Сидишь ты тут одна и все еще о нем думаешь. По-моему, он вовсе и не похож был на неудачника. Вполне… ничего…

— По-твоему! Да что ты о нем знать можешь? Что мы все друг о друге знаем?

— Да неужели? Почему же неудачник?

— Для других. А для меня он… все равно прекрасный, пусть неудачник… А может быть, вовсе и нет.

— Не прекрасный?

— Не неудачник.

— А ведь, в сущности, это великолепная должность. На рядовых и неудачниках мир стоит. Пожалуйста, пускай будет даже и Александр, из-за которого в «Ревизоре» стулья ломали. «Александр», он действительно «Македонский». А вот «Великий» он потому, что какой-то рядовой воин, когда на него нахлынула с воем и ревом вся масса персидского несметного войска, устоял и не попятился. И устоял тот, что был рядом, у его правого плеча. И у левого — тоже. И так устояла вся многотысячная фаланга. И тогда «Александр» стал «Великим». Он стал названием того, чем были все они. И никто не знает до конца, почему устоял этот воин? Где самая первая причина? Может быть, серебряный памятник надо бы поставить бабушке или прабабушке, которая напевала у его колыбели стихи «Илиады» или сказки про Геракла? Не знаю.

— Я тоже. В таком случае, — сказала, нехотя вставая, Нина, — нам не остается ничего, кроме как идти пить чай. Пойдем. В запое многоговорения ты не замечаешь, как у тебя проскальзывают неглупые мысли. Если бы только покороче.

— Верно. Чтой-то я нынче распалился!.. Виноват.

— Нет, ничего, спасибо, ты ведь это нарочно — хотел мне помочь. Вот и пойдем к чаю…

Мать сидела, опустив руки на колени, выпрямившись, и ждала, смотрела на дверь и терпеливо, негодующе ждала.

Когда все уселись, она стала разливать чай. Нина неприязненно пристально следила за движением ее рук.

Гибкие и длинные руки матери казались гораздо моложе ее самой, Нина именно об этом и думала.

Удивительно плавным, круглым движением рука проплыла над столом и мягко поставила чашку перед Олегом, даже ложечка не звякнула.

Нина принесла свою чашку:

— Мерси… Ты, мать, случайно уж не официанткой ли была?

— Что-что?.. С чего это в голову тебе?.. Ну, хоть бы и была, а что?

— Вот я и говорю… — Нина рассеянно проговорила эти слова и без всякого выражения, машинально, почему-то повторила: — Я и говорю… я… Постой, почему ты говоришь? Я теперь серьезно спрашиваю: ты правда? Была?

— Ну что тут такого? Да это когда было. А ты думала, я из графинь?

— Нет, просто совпадение. Одно смешное совпадение. — Она низко нагнулась над самой чашкой и медленно стала прихлебывать чай маленькими глоточками.

Наступило молчание, такое напряженное, что Олег его почувствовал и быстро собрался уходить. Уже стоя в дверях, пожелал всем «спокойной ночи» и вышел, с шапкой в руках, на лестнице надевая плащ в рукава.

— Фантастическая, тупоголовая, безмозглая идиотка, — медленно подбирая эпитеты и тщательно их выговаривая, сухо проговорила Нина. — Это я про себя. Ты тоже лазила на мои книжные полки? Молчишь? Доставала Блока? Ясно. Ну и что? Нашла?

— Нет, не нашла. Я ведь начала не знаю. А там их, оказывается, мно-ого!.. Да ты про что?

— А почему ты у него не спросила? Раньше. Он бы тебе его нашел.

— Да… почему?.. Сначала не надо было, а после… ну что ж, я тебе скажу: мне стыдно было после. Я стеснялась. Не такая уже молоденькая, чтоб напоминать. Он ведь тоже не вспомнил.

— Он тоже был дурак… — сдавленным и от этого очень тоненьким голосом еле выговорила Нина, и мать с удивлением увидела ее огромные, переполненные слезами глаза. Это ее поразило, она уже много лет не видела дочь плачущей. Она думала, что та никогда уже не плачет. Это так ее ошеломило, что она тревожно протянула к ней руку:

— Что ты, девочка?..

Нина вскочила, уронив стул, закрывая лицо, быстро вышла и заперлась в ванной. Когда мать спустя четверть часа постучалась, сквозь шум нарочно пущенной воды Нина крикнула: «Ложись спать! Я к тебе сама приду!»

Она пришла очень не скоро. Мать одетая лежала на диване и смотрела в потолок, на котором вспыхивали и, скользнув, исчезали лучики отсветов автомобильных фар, пробегавших далеко внизу по улице.

— Ты что? Лежишь и смотришь?

— Да. Вот это он все время видел. Вот так же, все там бежало… вспыхивало и пропадало…

— Можно я рядом с тобой прилягу, посмотрю.

Мать подвинулась молча, и они, лежа на спине рядом, на так недавно опустевшем диване, смотрели в потолок и думали обе об одном и том же.

— Когда ты его полюбила?

— Откуда мне знать. Сразу.

— А на балконе?

— Он тебе говорил?.. Он тебе все говорил? Что?

— Все, все, все. Как ты его любила и он, он тебя!

— Он говорил тебе это? Ей-богу, правда? Мне он так давно не говорил.

— И ты ведь тоже. Все мы немножко идиоты. А я еще и дура. И самоуверенная, скрытная стерва. Я тебе до сих пор ничего не сказала!

Не слушая слов, только чувствуя безмерно разрастающуюся горькую радость, оживая сердцем, мать облегченно повторила:

— Он, значит, говорил!.. Господи!.. Он тебе все рассказывал, а я же с ума сходила… а ему, значит, хотелось… чтоб ты знала? Да?..

— Да, да, да, и я обещала ему вот поцеловать тебе руки, привести тебя к нему… не успела. Тебя не было, но ведь это ничего не значит, мама! Он знал, он слышал все, что я ему обещала… — Она обеими руками схватила руку матери и, прижимая ее к мокрым губам, горячо, торопливо и жадно поцеловала. — Так и будет, мама, теперь будет, да? Мы с тобой! Да? Мы с тобой!

— Да. Ну да, да…

— И каждый вечер в час назначенный…

— Ой, только этого… не надо сейчас этого, я не могу… Где же мы прежде-то были с тобой, девочка моя… где же мы раньше-то были? Где?