Федор Кнорре - Рассвет в декабре

Нина, бессмысленно глядя в лицо отцу, испуганно пролепетала:

— Рено — это ведь завод?.. Ах, я глупости говорю. А этот сон, про ватный колокол, что тебя всю жизнь мучает?.. Почему? Откуда-то он к тебе привязался, ватный?

— Ватный — это только в кошмаре. Медный! И мы звонили. Я и Рено… сколько могли.

— И ты никому не рассказал? Все, все, как было?

— Два раза в жизни. Все. Раскрыл душу капитану Малоземову, он все выслушал и сказал: что-то чересчур заковыристую выдумал ты легенду, перехватил, браток, а?.. А во второй раз — сейчас. Вот тебе сказал. Выговорил вслух, и ты поверила… Что-то мне легко теперь стало.

— Но хоть мне-то! Мне почему ты раньше не мог… выговорить?

— Кому это нужно? Разве тебе было нужно? Ведь нет.

— Это так, — с каким-то мрачным отвращением к себе, с беспощадной твердостью сказала и повторила Нина. — Это правда, ты прав… А теперь? Ты видишь — у нас с тобой теперь все другое, да? Ты потому и сказал?

— Мы оба другие. И меня отпустило. Ведь я никогда не вспоминал об этом днем, а сейчас все легко… Было время, я сам себе почти перестал верить. Легенда! Было — не было?

Его глаза мирно, успокоенно и неотрывно смотрели в лицо дочери, точно он отдыхал после изнурительной усталости. Да так оно и было. Тут и лекарства свое дело сделала.

Лихорадочно покусывая губы, она надолго замолчала, очень была занята ходом своих мыслей. Потом, беспомощно помогая себе руками, шевеля пальцами, сводя вместе и вдруг раскидывая врозь, точно птицу выпуская на волю, — и все это невпопад, не в лад со словами от волнения, она стала отрывисто, толчками, выкладывать мысли вслух:

— Все поняла… Но еще ничего не понимаю… Все повернулось… а как быть дальше?.. Надо смотреть по-другому, к этому привыкнуть надо, сразу я не умею, — она сильно наморщила лоб и крепко зажмурилась. — Так. Значит, так. Ты был там. Наверху звонил колокол и ты был там? Даже если всего одну минуту, даже если один раз ударил, ты это сделал вот этими руками, ты хватался, полз, полз по железной крыше, чтоб добраться к колоколу… Что?

— По черепичной, древней, черепичной…

Теперь Нина отчаянно заспешила договорить, все полушепотом, боясь не расслышать какое-нибудь ответное его слово, в постоянном страхе, что оно может оказаться последним ею расслышанным словом. Сейчас. Или совсем последним.

— Ах, да. Это очень важно. Старая, островерхая черепичная крыша, я больше этого не спутаю. Я никогда больше не смогу равнодушно услышать этих слов: черепица, старинная крыша — это всегда будет часть тебя. А ты? Ты человек из тех людей, кто ударил в колокол. На свете две породы людей: которые ударят и которые не ударят. И ты для меня переместился из второй в первую, а я все еще не могу к этому привыкнуть… Ты молчал, только мучился в своих снах, я слышала их обрывки, была уверена: просто навязчивый бред, отголосок чего-то нехорошего… твоего прошлого… Думала: вот он опять туда возвращается — надо его поскорей отвлечь, помешать ему как-нибудь.

— Возвращается человек, верно… На какое-нибудь свое самое больное место, все возвращается без конца, против воли. В дневной жизни у тебя все давно зажило, ты все позабыл, похоронил… А по ночам твои дневные часовые засыпают, спит твоя разумная воля. Тебя подхватывает… как Черномор Людмилу, и уносит, куда ты вовсе не желаешь — в то, о чем ты и думать позабыл. Наверно, множество есть людей, которым это даже смешно бы показалось. А есть такие, как я, и никто не знает, много таких или мало, ведь они никогда не признаются. И я не признавался. Встречаемся мы днем бодрые и сильные, сухие и насмешливые, деловитые, жесткие, бодряки-оптимисты, а что я думал ночью, в тишине кого я там видел, от кого бежал, спасался, на какие крыши я лез? Кто может догадаться… да что такое капитан какой-то, чтоб он человеку потом всю жизнь мог сниться в виде размякшего колокола… Чепуха он, и ничего больше, раз в таком глупом виде может даже во сне показаться… Если все здраво взвесить, ведь я сам-то и есть урод… Ты что? Не поняла? Урод и Ходжа.

Это был их последний долгий сеанс связи. После были только короткие выходы в эфир захлебывающегося на тонущем корабле радиста у передатчика. Позывные, короткая фраза и тут же невольное: перехожу на прием. Потом и прием обрывался.

Теперь Нина часто всеми силами старалась и ничего не могла понять, а он пытался что-то выговорить, но ничего не удавалось.

Однажды ему снилось счастье, а он про это ничего не мог рассказать. Был просторный городской перекресток, полный движения, людный перекресток двух широких улиц, он его не видел, но чувствовал, большое движение, множество людей, очень светло, и посредине она стояла и ждала. Ее у него никогда не было, но она каким-то образом вернулась, искала и вот наконец нашла и, сияя от радости, стала на колени посреди этого перекрестка, и тут сразу они оказались очень близко лицом к лицу, рядом, и на ней была светло-серенькая рубашечка, прямыми складками падавшая до земли, а он с восторгом ей говорил: «Какое счастье, что у меня ничего нет, даже вас!», близко видя ее в упор открыто и радостно смотревшие глаза, с наслаждением сбывшегося ожидания впитывая эти наконец-то выговоренные им почему-то полные заветного значения слова. Весь сон — были глаза, все заслонившие, нежно просиявшие, такие жданные, возможные, чуть было не сбывшиеся когда-то глаза…

— Ты радуешься, о чем ты думаешь, кого ты вспомнил? Ты меня слышишь?.. Ты меня слышишь? — Нина совсем прилегла щекой на его подушку, дышала ему в ухо. Слова ее звучали, как настойчиво повторяемые позывные, летящие наугад в эфир, судну, совсем теряющему связь.

Был неотступный страх, что он может же никогда не выйти на связь, а когда он начинал ей отвечать, опять страх, что это в последний раз и все вот-вот оборвется. Она кипела от нетерпения и, неподвижно лежа, прильнув щекой к подушке, рвалась, впивалась ногтями в ладони, стиснутые в кулаки, охваченная ужасным чувством потери, невозвратимо упущенной минуты, как человек, опоздавший всего на одну минуту на свой последний, в ста шагах, на виду уходящий поезд.

Зная, что ему теперь «все можно», она вливала в него недозволенные дозы лекарств, лишь бы вернуть его назад, хотя бы на несколько минут, к себе.

По неуловимым признакам она вдруг угадывала: он тут! слышит ее — и торопилась спросить, спешила сказать ему хоть что-нибудь из того, что не успела, не хотела, равнодушно позабыла, а чаще всего и не желала вовсе ему говорить, когда у них было сколько угодно времени, бесконечного времени, которое вот сейчас, на глазах оканчивалось, ускользало из ее рук.

— Ты меня слышишь?.. Папа… папа, ты слышишь?.. Папа?.. — она звала его терпеливо, замолкала и опять звала.

Он не слышал. Она пережидала и снова начинала, почему-то так и представляя себе, что вызывает тонущий корабль, медленно уходящий в ледяную глубину. На вздыбившейся палубе, нависая над черной водой, держится рубка, и в ней одинокий живой радист, своей теплой рукой еще может откликнуться, услышав позывные.