Федор Кнорре - Рассвет в декабре

Хохлов встал, как будто с удивлением огляделся: куда это его занесло — и крепко растер себе широкими, толстыми ладонями лицо.

— Больше никого у меня в жизни не осталось… в живых… Он последний был. Как родного похоронил. Не поверите? Самому не верится.

Он постоял в дверях, собираясь уйти, раза два обернулся, точно хотел что-то сказать, но только закряхтел со стоном и, как бы махнув рукой, вышел.

Квартира номер двести семьдесят четыре, бывшая в течение трех дней центром внимания для жильцов всего подъезда дома номер сто двенадцать Б, снова стала тем, чем была до происшедшего в ней события: одной из тысяч квартир в сотне многоквартирных корпусов.

Жена Алексея Алексеевича, ночевавшая во время его болезни на диване в столовой, переехала обратно в опустевшую спальню и потихоньку плакала там по ночам. Нина, тоже потихоньку от матери, плакала в своей комнате. Вместе они почему-то никогда не плакали, точно в доме было два разных горя — у каждой свое. И каждая была уверена, что настоящее горе только у нее.

В столовую никто из них не заглядывал: она стала как бы нейтральной зоной. Обедали и чай пили на кухне.

Об умершем они никогда не разговаривали. Вероятно, каждая считала все, что его касалось, своим делом. И никого не желала туда пускать.

— Надо заплатить за телефон, за электричество, — сказала мать, приподнимая крышку кастрюли и как-то недоуменно заглядывая внутрь. Кастрюля стала непомерно велика, чтоб готовить всего на двоих.

— Ладно, схожу.

— Квитанция и деньги в маленьком ящичке.

Нина встала и, слегка волоча ноги в ночных туфлях, прошлепала в спальню. Слышно было, как она отодвигала ящичек, затем наступила долгая пауза, тишина, потом с треском ящичек был захлопнут, и Нина вернулась в кухню медленной, но твердой походкой.

— Что это значит? Откуда эти деньги?

— Какие деньги? Где? Я же тебе сказала!

— Где-где! В твоем ящике. Откуда столько денег?

— Украла. Банк ограбила. Тебе что за дело?.. Еще допрашивать! Подумайте!

— Откуда взялись эти деньги? — бесстрастным голосом настойчивого следователя повторила Нина, и мать это тотчас уловила.

— Следователь явился! Не лазай по чужим ящикам. Прокурор!

— Ты сама сказала…

— Я сказала: заплати за электричество. А не копаться носом.

— Они сверху лежат. Я машинально… Противно… Ты у Хохлова взяла! Говори!

— Хоть у Петухова!.. Я не себе взяла. Можешь идти книжки свои читать, я сама заплачу.

— Как ты смела! Это позорно… У какого-то Хохлова, тебе не стыдно!..

Пытаясь сохранить невозмутимое спокойствие, мать схватилась без надобности за крышку кастрюли, но вдруг с сердцем отшвырнула ее на плиту. Крышка свалилась, загремела и колесом покатилась по полу, оставляя за собой мокрый след по шашечным квадратикам.

— Тебе, моя милая, обидно!.. Такой уж он нехороший — гадкий дядя Хохлов! А ты, доченька, у нас горденькая! Прямо бы ему в рожу эти деньги, двести семьдесят пять рублей, так и швырнула!

— Уж не приняла бы с поклоном! Вообще в руки бы не взяла.

— Кланялся-то мне он, а не я ему, все равно спасибо тебе за поучение! Я ему деньги швырну, и моя гордость во мне павлиний хвост распустит, а старушонка Маргарита пускай помучается остаток дней!.. Недолго ведь: может, месяц, может, поменьше.

— Все еще старушонка на уме у тебя! На что ей деньги, да еще такие, выдумываешь ты себе от… от пустоты жизни… Ну ладно, извини, это я зря и глупо… Не мое дело.

Мать усмехнулась. Странной была усмешка: ни злая, ни примиренная.

Она нагнулась, подняла с полу крышку, подставила ее под струю из крана и потом спокойно снова прикрыла ею кастрюлю.

Нина с внезапной зоркостью проследила за ее движением. Крышка легла не звякнув, в движении руки было что-то успокаивающее, мягкое. Как будто она кастрюлю успокаивала и успокоила. И еще вокруг крышки провела кончиками пальцев, тоже ласковым, округлым движением.

— У моей этой… окаянненькой — ее родственница подглядела, да и ухитрилась-таки стащить триста рублей. И тут же ходить к ней перестала. А это у нее давным-давно на похороны, заветные, были отложены. Пожалуй, там трехсот-то и не было, но уж она так вообразила и верит, клянется, корчится, ревет, мечется, вскакивать порывается… Все на свете позабыла, а вот только подай триста рублей, ее мечту, что ее хоронить будут торжественно и прилично. У всякого свои мечты.

— Сумасшедшая.

— Не сказала бы…

— Что ж ты сделать можешь?

— Поеду, покажу, уверю, вот, мол, это я для верности у себя спрятала.

— А она поверит?

— Когда хочется поверить — верят люди. Надо только на двадцатипятирублевки разменять, как у нее было.

— Там двести семьдесят пять.

— Двадцать пять у меня есть своих, я добавлю.

По вечерам после работы неуклонно появлялся хмурый Олег, ставил на плиту чайник и с точностью химического опыта заваривал особенным способом чай, по вкусу ничем не отличавшийся от обыкновенного. Накрывал столик на кухне скатертью, расставлял чашки, сахар, сушки, доставал из холодильника затвердевшее масло и громко объявлял, что чай готов.

Тогда из своих комнат на ничейную территорию кухни, в присутствии как бы нейтрального Олега, выходили Нина и мать. Не сразу и нехотя выходили.

Однажды Нина особенно долго не откликалась, и Олегу пришлось пойти за ней.

— Чай на столе. Почему ты не идешь? Я тебя звал.

— Я не слышала.

Похоже было, она и вправду не слышала.

— Ты о чем-нибудь думала… таком?

— Нет… так. Интересно, куда уходят старые паровозы?.. На свалку?.. Ну это чепуха. Ну, а старые актеры?.. Это я чепуху болтаю… Так ты про что? Надо чай пить?

— Там твоя мама сидит, уже ждет.

— Пускай сама пьет… Они играют всяких там Гамлетов и Чацких, Джульетт, Татьян и Онегиных, а потом куда-то уходят. Ну это ладно, но ведь и те, для кого они играли и пели, тоже уйдут. Так в чем же смысл? Что остается?

— В руках? Ничего не остается.

— А где?

— Непроследимо. Я хочу сказать, просто не прослеживаются эти бесчисленные пути, каналы связи во времени, очень они уж сложны, и слишком много их.

— Так. Непроследимо, неубедимо, неутешимо… Людей забывают начисто — и все…

— В каком смысле? Их имена? А пускай! Лишь бы сам знал, что сделал… Да, по-видимому, только и надо, что по совести делать свое дело, не ожидая, что тебя заметят и погладят по головке… Может быть, оно прорастет… ну, в общем, в этом роде, а?.. Пошли чай пить?.. Нет, погоди. Написал Гоголь «Ревизора», да? Царь его одобрил. И здорово промахнулся, знаешь ли! Наверное, думал: ага, вот поглядят мои мошенники городничие пьесу и поостерегутся взятки хапать. И конечно, ничего подобного. Как брали, так и продолжали брать… А все ж таки мы теперь знаем, какое великое дело сделал Гоголь, верно?.. Сделал, а, наверное, и сам не знал, где, когда и как оно прорастет!