Федор Кнорре - Рассвет в декабре

Вечер наступил, и ничего не случилось, только все разрасталось ощущение безвыходности. Без поводыря нечего было и пробовать спускаться на землю в разбомбленный квартал вражеского города.

И еще раз поводырь нашелся. В темноте они услышали, что кто-то очень легонько, по-птичьи посвистывает мотив немецкой песенки. Оборвет и опять начнет короткий отрывок сначала. Помолчит и опять.

Наивно было принять это посвистывание за какой-то знак или сигнал, а сердца у них бились, и они, притаившись, слушали, боясь себя выдать, и обоих тянуло против воли ответить, оба знали славный бодрый мотив старой-престарой песенки.

Девушка провела языком по пересохшим губам, низко наклонилась над краем провала, дослушала отрывок и в ответ чуть слышно просвистела продолжение. В мертвой глухой темноте дома писк мышонка был бы ясно слышен, как в колодце.

Внизу чей-то голос хмыкнул и очень тихо спросил по-немецки:

— Живы?.. Вы что тут, автобуса дожидаетесь?

И вот они опять на земле, и опять их ведут. Переулок. Арка дома. Спуск в подвал. Переход по крытой галерее. Ворота угольного склада. И вот уже он один идет за поводырем, девушку кто-то впустил в дверь, она только успела оглянуться, вздохнуть торопливо, но слова сказать не успела. Пошли пригородные одноэтажные одинаковые дома. Он шел все время как в чернилах — не понимая, не запоминая дороги, не замечая ничего вокруг до тех пор, пока они, поднявшись на крыльцо, не прошли через темную прихожую и не очутились вдруг в обыкновенной жилой комнате. Он давно не видал простой комнаты, где сидят люди, горит лампа, играет радио.

На него никто, кажется, и внимания не обратил, все, кто был в комнате, были заняты чем-то другим, тут происходящим. Ему только указали на стул, чтоб садился. Он сел и стал смотреть.

Радио играло бодро, громко пел женский голос, потом мужской, а потом оба вместе лихо подхватывали припев. По очереди восторгались: «Вероника, весна пришла! Взошла на грядке спаржа, и девушки поют: а-ля-ля-ля!»

Окна наглухо закрыты маскировочными шторами. В комнате полутемно, только одно освещенное пятно: на столике у кровати лампа, фаянсовая Красная Шапочка рядом с волком, поблескивают стеклянными бусинками глаз. У волка глаза красные, у Красной Шапочки — голубые. В руке у нее розовый шелковый зонтик — абажур лампы.

Кто-то протянул руку и повернул лампу вместе с абажуром, так что круг белого света упал на край смятой подушки и на бескровное лицо лежащего одетым, поверх одеяла, человека.

Теперь трое мужчин стоят вокруг и молча ждут. Женщина закатывает рукав рубахи лежащего, обнажая желтую, сухую, как кость, длинную руку. Наклонившись над ним, мнет в разных местах эту руку пальцами, держа наготове шприц. Это тянется целую минуту. Мужчины стоят в розовой тени зонтика Красной Шапочки, смотрят и ждут. Ясно, это рука лагерника, старого, из которого на заводе уже высосали всю кровь и мускулы.

— Невозможно, — с отчаянием, с досадой, выпуская руку, говорит женщина по-немецки. — Невозможно. Куда тут колоть? Немыслимо это, вы сами видите!

Человек тихонько стонет от досады и что-то хочет сказать.

«…Весь мир расцвел!.. — в бодром темпе под музыку поет женский голос. — Барашки: бэ-э! б-э-э!» И мужской вступает: «Коровки: му-у, му-у». И с торжеством опять вместе подхватывают: «Вероника, весна пришла!..» Один из мужчин наклоняется и, решительно расстегнув пряжку, расхлестывает на обе стороны ремень на брюках лежащего, расстегивает пуговицы спереди. Вдвоем с другим они осторожно переворачивают лежащего на живот и стаскивают до половины штаны.

Женщина мгновенно протирает ваткой кожу и вонзает шприц. Считанные секунды ожидания. Потом мужчины поворачивают лежащего снова на спину, поправляют на нем брюки и опять ждут.

— Через сколько времени это может подействовать?

Женщина смотрит на браслет часов.

— Может быть, минут через десять.

— Зепп, а сколько до поезда?

— Время еще есть. Целая куча… — Он прислушивается к шуму поезда. — Этот вот как раз отходит, сейчас: Но у нас есть еще один.

— Последний?

— Да, но еще время-то есть. Двенадцать минут и еще целый час. Не надо паниковать.

— Я уже чувствую, — очень внятно одними губами, почти без дыхания выговорил лежащий. — Я уже чувствую… совсем другое дело. Сейчас надо попробовать.

— Нет, — говорит женщина строго и опять взглядывает на часы. — Надо минимум десять минут. Лежите спокойно. — Она берет его запястье, долго держит, считая пульс, и повторяет: — Нет. Лежите еще.

Потом она отходит от постели и, так как на нее все смотрят, коротко передернув плечами, отворачивается к окну, хотя окно наглухо занавешено.

Все молчат, и тишина ожидания сгущается, как быстрые сумерки в комнате.

Женщина возвращается, опять поднимает лежащему руку и слушает пульс.

— Теперь совсем, совсем другое дело. Я уже в порядке, — говорит человек. Голос его действительно, кажется, окреп. — Вот сейчас я возьму и встану.

Женщина отходит в тень абажура и очень решительно отрицательно качает головой:

— Лежи, лежи. Не спеши, время еще у нас есть…

— Я справлюсь… Ведь потом эта скотина может опять сдать. А сейчас я должен справиться, — лежащий сбрасывает, почти роняет одну ногу с постели, ложится на бок и медленно садится.

Мужчины с двух сторон его поддерживают, помогают встать на ноги.

Из соседней комнаты быстро приотворяется дверь. Женщина со спящим ребенком на руках стоит, замерев на пороге, и через голову ребенка внимательно смотрит, как тот, кого назвали Зепп, подтягивает и кое-как застегивает брюки на человеке, который встал и изо всех сил стоит, только слегка пошатываясь, и вдруг повисает на руках у тех, кто с двух сторон его поддерживает. Очень похоже на то, как мертвецки пьяного поддерживают, выйдя из трактира, приятели.

Его опять укладывают, закидывают ему на кровать ноги. Он ругается, как пьяный, только очень тихо:

— Проклятое… свинья… собака, а не сердце, предатель…

— Я ухожу, — говорит женщина, делавшая укол.

— Может, можно еще попробовать? — виновато просит Зепп.

— Нельзя. Ему нельзя. Бесполезно. Он должен лежать.

Но она снова ломает ампулу, вторую, и набирает в шприц.

Все повторяется — лежащего поворачивают на бок, снова в ход идет шприц. Потом шприц звякает, когда его укладывают в металлическую коробочку, и женщина всовывает ее в карман. Торопливо надевает пальто, кое-как запахивает его на себе.

— Лежать, — жестко произносит она. — Десять дней. Пятнадцать. Тогда может быть. — Не обернувшись, она быстро уходит, не прощаясь.

Все еще стоит в дверях женщина с ребенком. На лице у нее странное выражение презрения. Она во всеуслышание вызывающе хлестко, четко произносит: