Федор Кнорре - Рассвет в декабре

— …Весь город ее знал. Старинный это был уездный город. Соборная площадь имени Степана Разина, с пороховой башней, с каменными арками гостиного двора, а кругом деревянные домишки, а еще дальше — военного времени бараки, пристань, а далеко за лесом дымит желтым дымом Химкомбинат… И первый после войны коммерческий ресторан «Байкал», где она и работала официанткой. Днем там закрытая столовая для актива, а вечером — ресторан, так что ее все знали, и дневные и вечерние, и все — по имени, и со всеми она шутила, и работала быстрее всех, и, странное дело, считается, что женщины недолюбливают других, красивых и удачливых, а ее девушки из столовой любили, можно сказать, даже вроде они любовались ею, ее отчаянность им нравилась, разные невероятные выходки. У нее их много было. Один влиятельный деятель общественного питания — она ему подавала за отдельный столик в углу — стал ей предлагать что-то, ну какие-то блага из вверенных ему материальных средств, она, как глухая, не отвечает, невозмутимо, живо расставляет на столе тарелки. Ну вот однажды за уговорами он ей по ноге рукой и пополз, за скатертью со стороны незаметно, И тут она поднос с полной тарелкой борща ему на колени опрокинула. Крик, шум, заведующая прибежала: «Она, знаете, от спешки нечаянно, извините великодушно!» — ему штаны салфеткой промакивает. Он вскочил, возмущается, а она при всех очень громко объясняет: «Нечаянно, потому что не надо лапами под юбку лезть». А тут кругом разное начальство куда повыше его обедает, и все разом поверили, что так вот оно точно и произошло, как она сказала. И ему же посоветовали свое возмущение проглотить, а ей потом только говорили: «Ойяйяй, ну разве так можно!» — а сами отворачиваются — не прыснуть бы при ней, и всем она еще больше нравится, а девушки-официантки, на нее глядя, просто гордятся!..

Еще был в клубе общегородской вечер. Называлось даже «Весенний бал». Танцевали под старинные охрипшие, довоенные пластинки, новых еще не было. Все шло тихо, чинно, люди еще не насмотрелись: не привыкли, что вот войны больше нет, опять играет старая музыка и вот девушки в платьицах кружатся. И вдруг увидели: через весь зал, очень медленно, еле ноги волоча, вразвалочку, направляется прямо к ней Яшка — знаменитый обормот, «посадский» — таких типов называли почему-то. Все немножко обомлели: что будет? На нем короткие сапожки, кепка-крошечка на одном ухе, глаз оловянный от блатного презрения ко всей вселенной, ворот нараспашку и здоровенный окурок цигарки в углу рта, дымит, как паровозная труба.

Пришаркал он и встал прямо перед ней, приглашает. Дружки его все так и замерли в ожидании, что она откажется, отвернется, и тогда им можно поднять гвалт, скандал, что тут все для начальников, а простому человеку нельзя! Но она, к великому общему удивлению, не мешкая, как-то прямо даже в такт, встает с улыбкой, плавным движением руки любезно снимает с него кепочку, вынимает дымящийся окурок у него изо рта, кладет в эту кепочку, а самую кепочку вежливо откладывает на табуретку и идет с ним в круг. У обормота даже глаз проснулся. Он с деревянной мордой невозмутимо танцует, в кепочке уже тлеет, дымок пошел, но он мимо нее танцует и вида не подает, и никто, конечно, не вмешивается: это чужое дело. Дотанцевали полный круг обратно до табуретки, она остановилась и вопросительно ждет. Он сейчас свою кепочку прибрал, освободил ей место, сделал поклон, как кавалер, а в кепочке у него газетные бумажки, для закруток нарезанные, совсем весело пошли попыхивать, приходится их прихлопывать, гасить, идти вытряхивать на улицу… Он идет, не теряя достоинства, не спеша, а его ребята покашливают, подмигивают: «Ну что, Яша, потанцевал?» Он плечами пожимает: «Законно!»…

После танцев тащат для аккордеониста стул на пригорок. Там для гулянья был такой пригорок с редкими березками над рекой. Аккордеонист играет, девушки подпевают: «Гордая любовь моя», а остальные прохаживаются. Два костра от комарья дымят. Ночи светлые, они, черти, не спят, так что все ходят и только себя по лбу да по щекам шлепают.

Ради этого часа я и ходил, собственно. Вдруг она ко мне подойдет? Бывало, что и не подойдет. А то подойдет с кем-нибудь под ручку: «Вот познакомьтесь, это мой бывший товарищ по несчастью, а в настоящее время слабонервный псих, живет по временной справке, на птичьих правах, и не желает добиваться, сидит надувшись как мышь на крупу…» И мне: «Ну-ка пойдем со мной, объясни мне толково, на кого ты такой оскорбленный? Копченый Аникеев, если хочешь знать, по-моему, к тебе прилично относится. Ну-ка ты мне расскажи еще раз, подробней, как было с тобой. На слово поверю».

Я ей рассказывал раз за разом, как у меня там получилось с капитаном, когда после лагеря меня подобрали наши солдаты… Я ведь ко всему вдобавок тогда было оглох, в самый последний день. Солдаты меня с ложки кормили понемногу кашей, чтоб я с голодухи не объелся. Радовались, когда слух вернулся и я стал им за переводчика… Тогда переводчики позарез были нужны, и я при штабе работал, и все было хорошо, как вдруг их погрузили в эшелон и отправили, не знаю — на расформирование или на Дальний Восток. Я даже не понял. И вдруг опять остался один… в такой местности, где я никого не знал и меня не знали. Это понятно. Начальник штаба мне выдал удостоверение или справку, где, при каких обстоятельствах и в каком положении они меня подобрали, и благодарность за работу переводчика, все точно, четко, убедительно, и подписи с печатью.

И вскоре по пути домой, война-то с Германией уж кончилась, попадаю я, нормальным образом, на контрольный пункт и предъявляю свой документ и выкладываю капитану историю моей жизни, рассекаю грудь и выставляю обнаженное сердце, капитан покачивает головой и ухмыляется, и я подыгрываю, позволяю себе кое-какие слегка ироничные замечания по поводу нескладности и неудачливости моей личности, даже пускаюсь в подробности психологического порядка. Нелестные для себя. Лицо у капитана русское, простое и такое мне симпатичное, что, хотя он мне два уже раза сказал: «покороче…», «короче», я, в моем восторженном состоянии, не могу остановиться и про все ему описываю, чувствую — слезы на глазах, и при этом в глубине души я уже понимаю: тут что-то не так, не то я говорю — и начинаю путаться, повторяться, а он вглядывается в лицо, в мои постыдно мокрые глаза и говорит:

— Это еще что!.. Вчерашний день у нас тут одни давал слезу, хоть пол за ним подтирай, до того свои несчастья и страдания за Родину расписывал. Оказался особого отряда полицай с тремя наградами за карательные операции. Так что, ты, значит, в лагере переводчиком у фашистов работал?.. Что ж ты замолчал? Тут же в справке написано: переводчиком, или как?

И бегло так снова проглядывает мою справку из воинской части, будто не разобрался еще. В этой справке вся моя судьба, и мне, дураку, это понимать надо было, а я вместо этого взбунтовался, нагрубил и наговорил черт знает чего. Он меня и отправил обратно к другим непроверенным в барак, в себя прийти и проветриться, а мою судьбу он сложил вчетверо, вложил в папку и задвинул в ящик письменного стола.