Федор Кнорре - Рассвет в декабре

Так или иначе, на третий день она возвратилась обратно, откуда уехала. Проводницы вагонов ее подвозили, потихоньку передавали друг другу, верили, что она отставшая от поезда — она ведь и вправду была отставшая: умытая, причесанная, без чемодана, без пальто, без платка на голове, в одном платье, и сразу видно, что совсем чужая на платформе.

Видно было, что она не врет, рассказывая им уже в пути, как они попили чаю, сели играть в карты на чемодане, а она вышла подышать воздухом, размяться, походить, да и прозевала поезд!

Не говорила только, что ехала в другую сторону.

Все-таки начальник поезда однажды ее заметил и высадил, так что последнюю сотню километров она ехала на тормозной площадке товарного вагона, однако добралась благополучно до своего родного ресторана «Байкал», и девушки ахнули и рты разинули, точно она с того света вернулась.

После первых ахов вокруг нее образовалась как бы некая пустота недоверия, отчужденности и… еще чего-то.

Припомнили ее высокомерный поступок, когда она не пожелала, чтоб ее провожали на вокзале. Другие, наверное, забеспокоились, не пришлось бы теперь, чего доброго, отдавать обратно тряпочек, браслетиков, щедро раздаренных при отъезде, но, скорее всего, дело было в том весьма обычном и скверном чувстве удовлетворения, какое свойственно человеку испытывать, когда кто-нибудь, кто красивее, удачливее, чище, вдруг шлепается в грязь, теряет силу, удачу, красоту… Ага, миленькая, не выгорело у тебя? А ведь вообразила себя лучше других!

Да если бы это она воображала, куда легче было простить. А труднее потому, что как раз они сами-то и «воображали» ее выше себя! Этого уж легко не простишь!..

Кое-как отмыв с лица копоть, голодная, продрогшая до костей, закинув ногу за ногу, она сидела в углу теплой кухни «Байкала», вызывающе дерзко откликаясь на беглые расспросы девушек, торопливо вбегавших из зала с подносами. Равнодушно пожала плечами, когда перед ней поставили тарелку борща, пододвинули тарелку с нарезанным хлебом. Посидела, не притрагиваясь к еде, с ленивым любопытством приглядываясь к знакомой суете. Только когда схлынула первая волна расспросов, нагнулась над тарелкой и стала есть, изо всех сил стараясь жевать медленно, не показывая, до чего голодная.

Не удержавшись, доела весь хлеб, силой заставила себя встать из-за стола. Улучив удобную минуту, украдкой попросила у поварихи, подавшей ей борщ, десять рублей в долг.

Они вышли вместе в каморку раздевалки, и она загораживала дверь спиной, пока повариха копалась в пухлом кошельке, вытаскивала и жирными от поварешки пальцами отщипывала из грязной пачечки десятку.

И тут же она ушла, ни с кем не попрощавшись.

Дальше?.. Дальше, может быть, она мне и не рассказывала? Так или иначе, тогда же пошла она к Аникееву.

Знала она его хорошо не только потому, что каждый день подавала ему в столовой диетические блюда, но и потому, что ходила к нему на прием. Приносила ему всё новые фамилии и имена, выспрошенные ею у меня, и рассказывала про меня, припоминая все мелкие подробности, какие только знала.

По какому-то удачному, хотя весьма нередкому случаю, в тот день Аникеев, несмотря на поздний час, когда все учреждения давно уже были закрыты, засиделся в своем кабинете.

Охранник нехотя вызвал дежурного, дежурный, не сумев сразу отделаться, два раза хватался за трубку и два раза бросал, наконец позвонил через три комнаты в кабинет Аникеева, и тот, к его удивлению, сказал: «Ладно, пропустите».

Она прошла по пустой полутемной канцелярии, мимо рядов безлюдных столов с задвинутыми стульями, мимо обшарпанных деревянных диванов и закрытых фанерных окошечек в перегородке и оказалась в кабинете, где желтый Аникеев, видимо, собирался ночь ночевать в обществе стакана черного холодного чая и полной коробки папирос.

О чем они там говорили, не знаю. Брошюрку со снимком каменной небольшой плиты в траве среди цветов — с именем Каульбаха — он ей показал. Как-никак она очень старалась помочь в розысках… а может, и помогла? И еще она от него узнала, что я почему-то документов все не прихожу получать и, следовательно, никуда не уехал.

Так или иначе, она в тот же вечер и до Филатова добралась, нашла меня без памяти и уже не ушла, осталась жить в нашем чудном общежитии: Филатов на дощатом щите, подпертом кирпичами, на сеннике, она с краю со мной на койке, а я… как в отъезде… не помню даже, когда заметил, что она тут, около меня. Когда в первый раз узнал ее, не помню, а узнав, и не удивился нисколько. Откуда-то из темной глубины моего сознания мне будто что-то подсказывало: это уже все было и продолжается.

Во мне самом стояла тишина от слабости телесной, и в мыслях было спокойно и безмятежно. Кажется, мне представлялось, что такая жизнь установилась навсегда, вечно всегда так и останется: я все буду тихонько лежать, дожидаться, когда она прибежит с работы, умоет меня, причешет, присядет сбоку на край постели, подложит салфетку и, придерживая обеими руками глиняный горшочек. обернутый полотенцами, чтоб не остывало по дороге, будет радостно провожать глазами каждую ложку принесенного ею варева, которую я сам, собственной рукой, вот умница какой, уже научился доносить до рта. Потом, поздно вечером, явится Филатов, засветит свой светлячок, раза два-три звякнет стеклянной пробкой флакончика и расскажет для нашего развлечения что-нибудь из придворной жизни. Нам он охотно рассказывал по вечерам, когда день был прожит, перед сном, потому что мы ему верили. Тогда и самому ему, именно ради других, интересно становилось вспоминать какую-нибудь картинку. Тем, кто не верит, неинтересно рассказывать, скучно, точно актеру без зрителей в пустом зале. Он нам благодарен был, что слушаем. Вообще мы немножко подружились, все трое, к этому времени.

Самое забавное было то, что все в его рассказах было правда. Филатов, если б и захотел, не смог бы выдумать ничего. Он даже всегда предупреждал, что этого вот своими глазами не видел, а передавал некто, «кому в этих кругах приходилось вращаться»; например, придворный полотер, его крестный, Терентий Савельич рассказывал, как в Царском Селе царь Николай «забавлялся в придворную лапту — лавун-теннис. Сам в полковничьей форме, в высоких сапогах. Он, значит, тут стоит, а за сеточкой… там поперек сеточку натягивали, так на той стороне двое стоят. По стойке «смирно», руки по швам: генерал в полной парадной форме, при орденах, ясное дело, весь, до последнего винтика, наглухо завинченный, воротником подпертый, ни вздохнуть, не пе… ни охнуть, шеи не повернуть… а другой — адмирал, честное слово, не вру… тоже… едри его, в полной парадной. Играются! Царь подбрыкнет мячик через сеточку, а те шаг вперед — ему обратно, с такой нежностью, с опаской, с полной деликатностью подкинут и сейчас назад: каблуком прищелкнут, стойка «смирно», руки по швам и стоят, — Филатов шипел, задыхаясь от тихого смеха, звякал пробочной флакончика. — Потеха!.. Мы вот смеемся с вами, верно?.. Кругом дамы с зонтиками, старички усатые какие-то, военные смотрят. Думаете, они смеялись? Вы вот, наверное, воображаете — их смех разбирал на эту картинку, а они просто не смели вслух заржать?.. Да? А ничего вот подобного! У них умиление было от этой лапты. Ах, какая великая личность, помазанник и так далее, и вот как снисходит, в лапту! И нам разрешается присутствовать. От души даже гордились, верьте слову… Во-от, мои славненькие! Самая-то интересная потеха, что никому эта петрушка балаганная не смела со смешной точки показаться! Вот ведь оно что!»