Федор Кнорре - Рассвет в декабре

«В семьдесят восемь лет и ты, пожалуй, от молодежи отколешься, а ей, может быть, крылечко, порог да дорожка через овраг, по которой она сыновей провожала на фронт, да что это все на фронт, просто своего старика на кладбище, — дороже всех перспективных удобств».

«Это запрещенный прием, на сантименты упирать, когда общественно полезное мероприятие проводится! Это не довод. Пускай даже, черт с ними, в крайнем случае действительно семеро упрямых стариков пострадают, а сто семьдесят семь человек получат лучшие условия жизни. Арифметика ясная, иначе никакой прогресс был бы невозможен».

«На людях простой арифметики не бывает!» Эта фраза у нас потом знаменитой, в шутку конечно, сделалась… Она с ней так и врезалась в спор… Что? Я разве не сказал? Ну Нина, конечно, кто же еще. «А если бы стариков, говорит, пострадало не семеро, а семнадцать?»

«Все равно! Если полтораста выигрывают — правильно!»

«А если так: сто сорок девять проигрывают, а сто пятьдесят один выигрывают. Тогда как? По вашей арифметике выходит правильно?»

«Это запрещенный прием доведения до абсурда!»

«Раз взялись, так и держитесь арифметики. Или скажите, на какой цифре она превращается в абсурд. На какой?»

Как водится, скоро первоначальный вопрос оттеснили куда-то в сторону и позабыли даже, с чего началось, наговорили много всякой чепухи с разгону и ничего не решили…

— Ах вот что? Тогда у вас с Ниной в экспедиции и…

— Началось? Точно. Нет, знали друг друга давно… но как-то не замечали. И вот стали замечать друг друга. Знаете, у многих людей такой ход мыслей… поскольку общий строй жизни у нас справедливый, государство все справедливо решает — с меня-то лично снята вся ответственность. Не надо мне прислушиваться к своей мелкой, узкой, собственной индивидуальной совести. Не нужна она, раз в целом все справедливо и направлено в сторону прогресса. Ах да, про насос? Да, мы действительно пробурили там немножко, трубы у нас старые были. Поставили у бабки во дворе насосик: качнул два раза за рукоятку, и вода хлынула. Проявили мещанский гуманизм, отсебятину. Нас еще приезжали проверяли после, где мы колонку украли. А мы, правда, не то что украли, а подобрали на свалке за пол-литра и подремонтировали… В общем, хорошо, что мы приезжие были, а то схлопотали бы… Мы нахально заявили, что не с коварной целью противодействовать районным организациям в деле создания перспективных населенных пунктов, а исключительно на предмет самообслуживания членов экспедиции. Тогда на нас плюнули. Да это давно уже было.

— А старуха? — с интересом спросил Алексейсеич.

— А старуха качает!.. Удивительно, что Нина вам сказала. Странно.

— Сказала: спроси Олега.

— Честное слово?.. Как интересно!.. Значит, про то время помнит… Черт его знает, до чего стесняешься друг с другом. То есть когда боишься сюсюкнуть в романтическом таком смысле! Совестно как-то.

— Да, — тихонько сказал Алексейсеич, — это трудно… Про Вилу вы ничего… Да, да, я уже спрашивал. Вы этого не знаете… А старушонка, вы говорите, качает?

— Ах, да… Я не говорил? Жалобу на нее написали… Кто? Это интересно даже. Соседи. Через нашу водяную колонку старушка-то вроде как уж очень возвысилась. Мне поставили! Чего все ходите, повадились по воду, вон калитку на сторону совсем покосили. Целый день от вас скрип. Покуражилась, очухалась, да это, оказывается, у нее со стариком одним пятьдесят лет кое-какие счеты тянутся, она его уколоть хотела… Ходят к ней. Она на крыльцо выходит и только приговаривает: «Ну что ж такое, неужто мне жалко»… или, может, другое что?.. Все-таки себя чувствует, вроде она выдвинулась: заведующая, что ли!.. — Олег замотал головой и расхохотался: — Ну бабоня… Вот вам все о насосе… Разболтался я. Сейчас меня отправят отсюда, слышно, кто-то пришел на смену.

Этот разговор с Олегом оказался последним. Ему уже не доверяли больше дежурств. Он только постоянно околачивался где-нибудь поблизости. Все свободное время, без всякой надобности околачивался, так просто, чтоб быть под рукой на случай экстренных событий. Он ходил в магазин за хлебом. Нина совсем перестала выходить из дому, упорно подстерегая редкие минуты просветления, когда отец возвращался из того далека, куда уходил; каждый раз точно закрывая за собой непроницаемую дверь.

Просиживая долгими часами у постели, она с изумлением чувствовала, что вовсе не знала этого человека и не волновалась за него, а теперь знает и с пугливой радостью ловит каждое его возвращение.

Долгими часами она слушала бессвязный шепот сухих, холодеющих губ, перекладывая электрическую грелку, поочередно отогревала ему ноги и руки.

Он был еще тут, лежал под одеялом, но его тут и не было — он бродил в сонных лабиринтах памяти, и она давно уже заметила, что сны его становятся все ярче, а явь, реальность его комнаты, людей около его постели, еды и неба за окном, все больше выцветает, затихает для него. Даже вернувшись, теперь он часто помнил сон, но забывал то, что было наяву.

По отдельным словам, наполовину недоговоренным, которые всякому показались бы бессмысленными, она угадывала, например, что он вот сейчас в табачной лавочке, разглядывает и любуется цветными палочками сургуча, которые он видел за стеклом прилавка, о которых мечтал когда-то в детстве и так и не получил.

Она знала от него, до чего это были гладкие, точно полированные, палочки: синие, голубые, серебряные. Наверное, если кто-нибудь подарил бы их ему тогда — он давно бы их позабыл. И теперь, даже во сне, в бреду или в просветлении неуправляемого воспоминания, он тоже не держал их в руках, не трогал, как мечтал когда-то. Он только радовался, что их увидел и вспомнил. Все это Нина безошибочно точно поняла и удивилась шевельнувшейся в ней самой радости. За него. За то, что у этого длинного, костлявого, беспомощно прижатого спиной к постели человека нашлись там, где он сейчас был, какие-то цветные палочки.

Мучительные кошмары, когда в призрачной борьбе бессильно дергались колени, сжимались, цепляясь за воздух, пальцы и дыхание, короткое и поверхностное, вырывалось с невнятным постаныванием из перекошенного рта, теперь хотя не прекратились совсем, но стали как бы приглушеннее. Теряли свою мучительную едкость и остроту…

Иногда все начиналось очень издалека, так что Нина и предугадать не могла, к чему клонится дело, хотя следила зорко и по одному слову угадывала, что будет.

«Черная толпа у ворот» — эта готовая фраза почему-то служила как бы паролем при погружении в один определенный кошмар; стоило только ей расслышать: «толпа», «как черные мухи», «гул у ворот…» — среди беспорядочного потока слов, — Нина уже знала все, что будет дальше, и бросалась всеми силами, чтобы ему помешать, как-нибудь загородить дорогу мыслям, устремившимся из медленного широкого русла, по которому утекала его жизнь в неудержимую стремнину бокового притока, на пороги, где лихорадка неизбежно будет снова рвать и швырять его об острые черные камни. Она терпеливо, настойчиво уговаривала его но молчать, лучше уж произносить вслух то, что в нем мучительно металось, минутами формировалось в образы и тут же расползалось в тягостную бесформенность. И часто он послушно отзывался на ее голос, силился ей отвечать.