Татьяна Набатникова - На золотом крыльце сидели

Со сцены в зал упирались софиты — прямо в глаза: столичное телевидение снимало конференцию.

В боковых рядах всего по четыре места, я сидел один — и ко мне без труда прямо посреди речи пробрался Воронухин.

— Я всех о вас спрашивал — и вот мне вас показали, — счастливо сказал он. — Как ваши дела? — Спохватился: — Да, я не представился: Воронухин.

Скромность — как будто кто-нибудь в этом зале мог его не знать!

— Вы меня ни с кем не спутали? — (Я его перескромничал.)

— Да как же, мне на вас указали, — улыбался он, — а теперь я и сам вижу: это вы. Облик человека имеет ту же структуру, что и его способ мышления. Человек-то весь изготовлен по одной формуле, и все, что он может из себя произвести, тоже подчиняется этой формуле. Как ваши дети похожи на вас — дети есть? — (удовлетворенно кивнул), — так и ваши работы. Я читал, и мне понравилось, как вы мыслите. И если бы мне сказали: это написал вон тот дяденька, — Воронухин кивнул на обернувшееся лицо (растекшееся пятно с гулькиным носом где-то не совсем по центру, а немного сбочку), — я бы не поверил. Сказал бы: нет, не он. Он придумал, верно, что-нибудь великое, но совсем другое, чем то, что я читал. И на вас гляжу — в точности вижу подтверждение вашего авторства.

Он, что называется, балдел, Воронухин, с мальчишьей безудержностью, как будто черт его тыкал в бока и щекотал, а он должен был этого черта утаивать на людях — и они были как заговорщики перед окружающим серьезным человечеством.

Ну вот, сказал я себе, дают — бери. Вот ты бился-бился снизу башкой об лед, а тут тебе сверху — нате — спасительная прорубь: вылезай, дорогой, говори, чего просишь. Напрямую говори, без посредников.

— Вас в президиум вызывали, а вы опоздали, — сказал я от смущения.

— Это я нарочно. Я президиумов боюсь. У меня такое предчувствие: как только я присижусь в президиумах — все, я кончился.

А ведь знал я, всегда таил эту детскую веру — что как в сказке: настанет день, подойдет кто-то и выразит: о-о-о!

— Ничего, что мы с вами во время доклада разговариваем? — Я робел все-таки, как школьница перед директором.

— Да все только ради этого и собираются, оглянитесь. Ну, так как же ваши дела? Как работа?

Кем бы я был, если б стал жаловаться? Дела у меня прекрасно.

— Такое можно услышать только от сибиряка. От москвича вы этого не дождетесь. — Воронухин веселился, как будто шла не просто жизнь, а специальный — для того, чтоб радоваться, — праздник. Готовность радоваться предшествовала причине и находила ее во всем.

— Такие-то результаты мы получили в последнее время, — бубнил я, скромно пропустив его лестное замечание.

— А как у вас с жильем?

Вот сейчас возьмет и позовет к себе работать («Мне нравится, как вы мыслите...» — пелось и повторялось где-то у меня в позвоночнике). Если позовет, соглашусь я или нет? — примерился я. Но нет, не подошло. Не впору. Не люблю, действительно не люблю Москвы. (В метро какая-то дама уперла мне в спину угол своей книги и читает. Я зажат. Вертел-вертел шеей: «Извините, а нельзя вам эту книгу дочитать после?» — «Я что, вам мешаю?» — «Да, мешаете». Помедлила секунду, потерпела — и высвободила с наслаждением: «А мне наплевать, мешаю я вам или нет!» Приличная вполне дама. Это их московская жизнь довела до такой ручки.)

Я успокоил моего высокого внезапного покровителя:

— Спасибо, у меня все есть, не отвлекайтесь, пожалуйста, на мой быт.

— Как там дела у Медведева? — переключился он с благодарностью. — Мы с ним когда-то учились вместе и дружили. Да и сейчас, но дружба — она ведь как технологический процесс: требует непрерывности. Разъехались — не писать же друг другу письма!

Вот Медведев, поганец, никогда не говорил!..

— Медведев — надежнейший человек, — подтвердил я. (Одобрил, сволочь, его выбор. И как он только обходился без моего одобрения?) — Сейчас, правда, у него тяжелое время: развелся с женой.

— А-а-а, — сразу все понял Воронухин, — то-то я смотрю, ничего о нем не слышно. Наверное, все дела забросил. Ну, это так всегда и бывает. На год человек выбит.

Я потом удивлялся, как это могло случиться, что я ни разу не вспомнил про Дулепова. Ни на вопросе «как дела» не пришло в голову, ни на «результатах испытаний», ни даже на Медведеве — а уж тут ли было не вспомнить! — «ничего о нем не слышно...» — а где услышишь, когда Дулепов, окапываясь, укреплял свое кресло костями товарищей: он тему Медведева заслал на заруб, хотя никто ее не запрашивал на оценку и контроль. Добровольно заслал, с опережением. Продемонстрировать свою благонамеренность и осторожность. Нажить себе капитал научной бдительности. Там это понимается однозначно: специалистам на месте виднее — тему зарубили.

И я — я не вспомнил! Развод Медведева — да что развод по сравнению с гибелью темы!

Или я идиот, ошалевший от счастья лицезрения великого человека, или...

А не странно ли, что, полгода ни на миг не упуская из ума этого проклятого Дулепова (язва уже на месте этой мысли образовалась, как выеденная кислотой), я тут как отключился. В нужный и единственный момент. Как кто нарочно позатыкал все щелочки, откуда мне постоянно, день и ночь, смердило Дулеповым.

Неспроста. Неспроста все то.

Мы приятно пробеседовали с Воронухиным до самого перерыва и расстались во взаимном удовольствии бескорыстия. После перерыва Воронухин «слинял». А я так и грелся весь день в блаженстве нашей беседы, как в ванне. Я вспоминал, как в нашу сторону поглядывали с тоскливой завистью. На меня — как сироты на обласканного родительского ребенка. Уж они-то не растерялись бы, выпади эта удача им, а не мне...

И еще несколько дней я не вспоминал про Дулепова. То есть про Дулепова я вспоминал — как обычно, со злостью. И про Воронухина то и дело вспоминал — со счастьем, но ни разу в мыслях я не свел двух этих людей в одну точку; и ни разу мне не пришло в голову, что целый час у меня в руках было все равно что ядерное оружие, и я мог в мгновение ока расправиться с моим врагом. Истребить его одним словом. Воронухин поверил бы мне... Да бодливой корове бог рог не дает.

И только дома, когда я, вернувшись с конференции, рассказывал, слегка захлебываясь, про эту встречу с Воронухиным, Алексей спросил сурово:

— Ну, а про Дулепова ты ему рассказал?

Я ахнул: нет!

Зина громко расхохоталась:

— Дурачина ты, простофиля! Не сумел ты взять выкупа с рыбки! Взял бы ты с нее хоть корыто!

Я растерянно моргал. Не мог понять, как это так случилось.

— Молодец! — с облегчением — гора с плеч — выдохнул Алексей.

— Да как же так! — сокрушался я.

— Все правильно, все правильно, — твердил Алексей.

Я поговорил с Медведевым. Так и так, ты его близкий друг, напиши, позвони ему — он ведь многое может. И мокренького места не останется от нашего самозванца.