Геннадий Скобликов - Старослободские повести

Опять вспомнилось, как приходила она сюда к отцу, приносила ему обед. Как сидела вот на этом месте, обхватив колени, и смотрела на этот простор внизу, а потом спустилась к речке и там долго смотрела, как течет река. И захотелось невозможного: чтоб обернулось время, чтоб стала она опять той девчонкой, чтоб были живы отец и мать, чтоб жила она, не зная ни горя, ни страха...

Что-то повернулось в ее душе, и Варвара, в первый раз с начала войны, тихо запела свою любимую песню об одинокой чайке, которую подстрелил охотник. Она и сама не заметила, как это вышло; знала, что, увидь ее кто сейчас, — примет за какую-то полоумную и, чего доброго, испугается... и все равно продолжала свою песню. Голос ее постепенно набирал силу — и тогда она взяла высоко и, не боясь быть услышанной, во весь голос довела песню до конца.

...Слезы текли по щекам, но она не смахивала их. Ей жалко было нарушать неподвижность одиночества, жалко было пропетой песни. И жалко было себя — той почти детской жалостью, когда хочется, чтоб легли на твою голову ласковые материнские руки, погладили и успокоили. Будь сейчас жива мать Прасковья — было б кому пожалеть и ее, Варвару, было б с кем вместе поплакать от горя и обиды своей.

Она встала, вытерла слезы и быстро пошла в сторону деревни. Не низом по-над речкой, как хотела раньше, а вверх по той дороге, по какой когда-то шла она сюда к отцу. Дорога эта шла мимо погоста, и Варвару потянуло зайти поголосить на могиле матери...

. . . . . . . . . . . . . . . . .

. . . . . . . . . . . . . . . . .

. . . . . . . . . . . . . . . . .

Закончилась война. Мужики, кто остался жив, один за другим возвращались домой. А она, Варвара, так ничего больше и не знала о судьбе мужа. Где он, ее Мишка? Жив ли? Вернется ли?.. Война кончилась, мы победили — должны же прийти домой те пленные, кого не успели погубить немцы. И кто знает: может, и жив ее муж, может, и он вернется когда-нибудь домой!..

Сколько раз представляла она, как приходит он домой, как плачут они все слезами радости. Мишка, конечно, опять пойдет работать в кузницу, а она попросится в доярки — чтоб тоже весь день быть рядом с ним на базе, чтоб в любой час можно было зайти к нему. А как рад будет Мишка, думала она, когда увидит Колюшку. Два месяца ему было, когда провожали отца, а теперь пятый год малому пошел.

Чем ни больше возвращалось домой с войны мужиков, а потом и ребят помоложе, тем уверенней говорило Варваре сердце, что жив ее муж, — а раз жив, то, может, и вернется. Говорили люди, что наши пленные как-то там попадали уже после Победы и в Америку, и в другие страны. Да пусть хоть на краю земли будет ее Мишка — он все равно сумеет вернуться домой, думала она.

Бывало так. Дети уснут, а она прижмурит коптилку, чтоб еле-еле светила, и лежит без сна. Уйдет в свои думы — и не знает, час ли пролежала или полночи уже прошло. И вдруг — вроде как постучит кто в окно и окликнет ее Мишкиным голосом: «Варюш, а Варюш...» Вскинется она, сядет на кровати, прислушается. Нет, просто послышалось ей. Встанет, подойдет к Колюшке: он редко на печке спал, все больше в горнице, на маленькой кроватке, — поправит на нем одеяло, сама перекрестится, на всякий случай, и опять ляжет. Закроет глаза, а за окном опять: «Варюш. А Варюш...» И точно Мишкиным голосом да таким тихим, жалостливым, и с хрипотцой: ну как замерзает человек. Похолодеет у нее в груди, а все ж встанет — и к окнам. В горнице все три окна обойдет, в каждое всмотрится — нет никого. В кухню войдет, так в оба окна заглянет — никого. Если осенью, там за стеклами только черная темень смотрит на Варвару ее же испуганным отражением, а зимой и вовсе ничего не увидит в промерзших кружках. Поначалу думалось: а вдруг это и вправду Мишка вернулся и тихо зовет ее, чтоб никто его не услышал, — а она не откроет... Один раз, осенью это было, встала и во двор вышла. Во дворе темень, ветер. А она сообразила — позвала: «Миш?». Точно в черный омут канули ее слова, и так страшно ей стало, что она еле живая вскочила в хату, заперла дверь на крючок и забралась к дочерям на печку. В другой раз зимой было. Позвал он ее — и скрипит снегом под окном. Тогда, слава богу, не сразу вышла. Только чуточку приоткрыла дверь — а от самого порога кто-то как прыгнет в сторону: то ли собака большая, то ли волк.

— Это душа Мишкина тебя зовет, — рассуждала бабка Настя. — Может, погиб, а может, и живой, мается где-нибудь, о семье тоскует — вот и просится к тебе. Думаешь, если он жив, так не грептится ему о доме, не болит у него душа за тебя с детьми?..

Боязливой она не была, девкой куда хочешь могла пойти одна среди ночи. А тут, что греха таить, ночью боялась на улицу выйти. Особенно поздней осенью, в самые темные ночи, когда и огня ни в одной хате не увидишь, а тут еще в логу лиса как заплачет — что твой грудной ребенок, или начнет кричать сыч... Потом-то это прошло, но темных осенних ночей все равно не любила она.

Кончилась война, поприходили оставшиеся в живых мужики. И поспокойнее, понадежнее жизнь стала. Андрей, поставленный председателем по поговорке: «На безлюдье и Фома — дворянин», тоже поубавил теперь гонор, разве что пил начужбинку еще больше, тем более, что он как-никак еще оставался председателем и в его руках было дать волов, лесу на хату привезти или колхозной соломы отпустить. Да и с работой стало — не то что раньше: и на коровах своих больше не пахали, и свеклу на элеватор за пятнадцать верст зимой на салазках на себе не возили.

В этом же сорок пятом году умер Егор Иванович: открылись раны. Председателем сельсовета на его место поставили вернувшегося с войны Степана Сорокина, ее первого ухажера. Степан вернулся с войны партийным — его сразу и выдвинули.

Как-то зашел Степан к Варваре. Она рада была его приходу, поставила на стол выпивку с закуской, сама вместе с ним стопку выпила. Проговорили весь вечер. Степан рассказывал, как воевалось, она — как жилось тут в эти годы. О Мишке поговорили, о его возможной судьбе, если он остался жив. Раньше, до войны, Степан при встречах редко заговаривал с ней о Мишке: хоть и сам к этому времени женился, а все ревновал ее к мужу, да и ей не прощал, что предпочла она ему Мишку. Теперь другой разговор шел — не до старых обид было.

— Ежели он в самом деле попал в плен, — солидно рассуждал Степан, — то все равно вряд ли живым остался. Или сразу расстреливали, если тяжелораненый, или в лагерях уничтожали. А если кто жив остался и его наши освободили, то тоже не каждый сразу домой придет: выяснить надоть, как в плен попал, то да се... Тут ить дело уже политическое, — со значением пояснил он.

Не успокоил Варвару долгий их разговор.

И еще было. Слушала она Степана, смотрела на него — и шевелилась в голове мысль: не променяй она его тогда на Мишку — вот и дождалась бы теперь мужа целого и невредимого. Степану то ли повезло, то ли, как она думала, научился он жить: при медалях пришел и за всю войну без единой царапины. Солидным стал, уверенным и, видать, осторожным. «Теперь всю жизнь в начальниках будет ходить», — невольно думалось ей.