Геннадий Скобликов - Старослободские повести

Не живет теперь тут мой отец, снялся с корнем сосед — и никто из них не увез с собой мой ясень. Растет он себе с двумя братьями рядом, а на чьей земле — ему все равно...

— Вот и еще раз я приехал к тебе, — сказал я вслух хате. — Принимай.

Я открыл ворота и увидел:

бывший наш двор, квадратный, большой и пустой, наполовину поросший подорожником, не по-осеннему зеленым после месячных дождей, с капельками воды на узорчатых стебельках, наполовину голый, шоколадный от обилия перегноя на том месте, где всегда была навозная куча, в ложбинке стока из коровьей закутки все так же блестела продольная лужица жижи цвета черного кофе и в ней четко отражалась серая глиняная стена сарая с обнажившимися прожилками подмешанной в глину соломы; двор был обнесен новым крепким ореховым плетнем;

девочку в красной кофте посреди двора;

лохматого грязно-желтого пса, посаженного на цепь в дальнем углу, у калитки в сад; пес, молчавший все время, пока я стоял по ту сторону ворот, теперь с лаем рвался с цепи.

Девочка посмотрела на меня и прицыкнула на пса. Тот не унимался. Тогда девочка запустила в него подвернувшейся под руку палкой, что тоже не возымело никакого действия: кобель продолжал рваться и буквально захлебывался в отчаянии, что не может распустить на мне штаны.

А я вспомнил своего рыжего Мурика. Он тоже был дворняга, но, по-моему, не такой безродный, как этот пес. Мурик был чистой рыжей масти, упитанный, с гладкой блестящей шерстью и — по нашему деревенскому выражению — здоровый, как теленок. Он был злой, но не так дешево: в присутствии хозяина Мурик не рвался с цепи — сидел как олимпиец, но и не спускал с чужого пристального взгляда, а в подозрительные, по его разумению, моменты привставал и глухо рычал, как бы напоминая о своей скрытой силе.

В последний раз он встречал меня лет пятнадцать назад, когда я приезжал в отпуск из армии. Я только подходил к воротам, а он уже рванулся навстречу — я это понял по обрубленному звону мгновенно натянутой цепи. Увидев меня в незнакомой одежде, он на мгновенье растерялся, но тут же виновато припал к земле и застучал по ней хвостом. Я позвал: «Мурик!» — и он радостно заскулил и вздыбился мне навстречу. Я трепал Мурика за холку, целовал его в мокрый черный нос, а он давил мне на плечи могучими лапами, лизал в лицо, к в его умнющих черных глазах были слезы.

В том же году мой старший брат Виктор, тогда еще живший тут, в деревне, в, этой хате, променял Мурика на другую собаку, какую-то там утятницу, — и больше я уже не видел его...

Девочка безнадежно махнула в сторону своего бестолкового пса: а ну, мол, его, он на всех чужих так, — и этим выразительным жестом сразу понравилась мне. Она была самая обыкновенная деревенская девочка в красной шерстяной кофточке с белыми мелкими пуговицами и в полинялой черной юбчонке, излишне высоко открывавшей толстенькие загорелые ноги в старых бежевых нитяных чулках до колен; лет тринадцати или четырнадцати, тугощекая и ясноглазая, с довольно заметными мячиками грудей, которых она наверняка еще стыдится перед мальчишками (а может, и гордится тайно), девочка стояла лицом ко мне, слегка откинувшись назад и безвинно выставив оголенные ноги, — и была сейчас и главной и лучшей в возникшей композиции: маленькая хозяйка между злобствующей собакой и незнакомым мужчиной.

...— Конечно, можно! — ответила девочка с некоторым оттенком удивления, что об этом еще можно просить, и с готовностью открыла передо мной ту самую коридорную дверь со щелями между плашек, что отец собрал из коротких сырых ракитовых досок, а они потом усохли и надоедливо погромыхивали в просторных пазах рамы, и отец сотни раз грозился ее перебрать, да так и не взялся...

— Входите! — повторила девочка.

А мне, хотя я и сам попросился войти, хотелось еще постоять тут, перед хатой, со двора куда больше постаревшей, чем с улицы. Невезучим оказался у нас этот пристрой. Сначала мать не хотела, чтоб рубили его, но отец сделал по-своему, — и через два года во время пожара он сгорел дотла. В оккупацию, летом, отец опять срубил его, сделал все на совесть, но почту [3] Почта — нижний венец сруба. оставил старую — и она сгнила, а осевший угол потянул за собой и весь сруб. Я помню, как отец и сестры возили на себе из засек тяжелые дубы, а из болота носили толстые ольшинки на стропила и потоньше на латник; после их по одной укладывали на две устроенные на улице Х-образные крестовины, и мы, младшие, тоже шкурили их стругом: очищенная ольха из белой быстро становилась густо-оранжевой, и наши руки тоже были густо-оранжевыми и плохо отмывались.

Еще я зашел бы в тот плетневый сарай с прохудившейся крышей, где у нас хранилось сено и стояла корова Милка и где вверху в полумраке у стыков стропил и на латинах наверняка сохранились старые лепные гнезда ласточек: из них так забавно и, кажется, удивленно выглядывали оперившиеся черноголовые птенцы с белоснежными грудками; ...гнезда ласточек, трогать которые — я уже не говорю разорять! — считается великим и обязательно наказуемым грехом: стремительная черно-белая касатка с желтым огоньком на клюве может, оказывается, и дом поджечь, и корову испортить — обкусать кончики сосков. (Одно из тех поэтических народных поверий, что так естественно передаются от поколения к поколению и ограждают от возможных посягательств никем не писанный, самый гуманный и высший в мире нравственный кодекс людей от земли: не тронь всуе все живущее.)

— Входите, входите, — еще раз повторила девочка и, видимо, думая, что я просто не решаюсь войти первым, прошла через коридорчик в хату. За ней вошел я.

Этот пристрой мы называли п е р в о й хатой.

Печка. Три окна: два во двор и одно, над подполом у печки, на мои ясеня. Стол в святом углу...

...Это еще до войны. После завтрака, обеда и ужина мы вставали из-за стола с обязательными словами: «Папке спасибо, а маме царство небесное» и смиренно смотрели на «божечку», добрую тетю с нимбом вокруг головы, склонившуюся к красивому младенцу, тоже с нимбом, но поменьше. Это в их царстве небесном теперь мама, она встретила там нашего младшего братишку Колю, как эта тетя-божечка склонила к нему голову и рассказывает ему обо всех нас... — грустная, и по-своему чарующая фантазия тринадцатилетней Любы, ее непрерывающийся голос, как-то по-особенному тихий и мягкий, когда она рассказывает о маме, и мы, затаившие дыхание, три ее младших брата на теплых кирпичах печки в темный час перед сном... Помню, никогда я не сомневался в истинности того, о чем рассказывает сестра, — что мама и на небе, в раю, слышит сейчас наши разговоры о ней, а лишь жалел податливой детской душой, что вот как оно неуютно все: мама с Колей где-то там слышат нас, а мы не можем послушать ее рассказы; и еще никак нельзя понять было, почему она не хочет хоть раз побывать дома. И никогда не возникал у меня вопрос, откуда знает о маме Люба: само собой предполагалось, что есть что-то такое, о чем знают взрослые, но пока недоступное нам, — и хотелось, наверное, поскорее стать взрослым, чтобы и тебе открылась эта таинственная сторона бытия, о которой все вокруг много знают, и только ты ничего.