Николай Богданов - Когда я был вожатым

Тетки Кати-беленькой раза два приходили ко мне хлопотать за свою племянницу, опасаясь, что мы не возьмем ее, как очень слабенькую.

— Конечно, она плохонькая у нас. Но без свежего воздуха совсем завянет. И мать ее от туберкулеза зачахла… и старшая сестренка померла. Мы вот тоже на учете как туберкулезницы состоим… Может, хоть она здоровенькой вырастет. Пионерство ей поможет… Вы уж не отталкивайте ее как слабенькую, — просили они весьма трогательно.

Но были и такие, что категорически заявляли

— нет.

По самым неожиданным причинам. Отец Шарикова, например, заявил, что его сын ему самому нужен. Поедет с ним летом в деревню для остальных детишек на молочишко зарабатывать. Слесарь каждое лето отправлялся по деревням чинить-паять старые чайники, тазы, ведра, кастрюли, и Ваня уже раз-другой ходил с ним за подмастерье. Насилу мы его отстояли.

Бывали случаи, когда меня призывали на помощь: матери

— агитировать отцов, отцы

— уговаривать матерей.

Так случилось в семействе Рай-толстой.

Ее папаша оказался адвокатом, женатым на бывшей богачке. Попав в его квартиру, я очутился словно в музее старинной мебели и каких-то дорогих и ненужных вещей.

Среди них, как заблудившаяся в лесу, бродила очень бледная, очень красивая женщина с громадными печальными глазами. Она смотрела на меня скорбно. И ничего не говорила. Рассуждал один адвокат, а она только иногда кивала головой.

— Ангел мой, — говорил просительно адвокат, — ты пойми, речь идет о счастье нашей единственной дочери. Ее счастье

— с людьми будущего. А эти люди на данном историческом этапе

— пионеры. Мы не должны навязывать девочке наши старые, отсталые понятия. Уж поверь мне, я-то знаю, куда клонит жизнь… Мы должны радоваться, что ее включат в свои ряды победители старого, творцы нового, молодой весны гонцы. С ними ей будет лучше.

С ними она увидит свет новой жизни. Они ей помогут найти счастье в новом, непонятном для тебя обществе…

Он был настолько же многословен, насколько она молчалива. Может быть, такой и должна быть жена адвоката?

Меня многое поразило в этой квартире. Но особенно

— книги. Весь кабинет адвоката был заставлен книжными шкафами. За стеклом важно сверкали позолотой кожаные переплеты множества книг.

В столовой стояли шкафы, на стеклянных полках которых красовались удивительные фарфоровые безделушки, которые адвокат показывал мне как драгоценности.

Очевидно, его причудливая мебель, статуи, картины и фарфор представляли какую-то непонятную мне, но большую ценность, потому что он говорил:

— И все эти богатства я готов отдать лишь за одно то, чтобы моя дочь приобщилась к новому обществу… Пошла в одном строю с победителями… Это главное теперь, это главное….

Хотя адвокат и был советским служащим, у меня стало закрадываться подозрение, что нам хотят подсунуть свою дочку бывшие буржуи. Стоит ли нам брать такой элемент?

Надо посоветоваться с дядей Мишей. И я завел с ним разговор о Рае.

Михаил Мартынович сказал:

— Конечно, адвокат этот

— птица не нашего полета, нэпманов в основном защищает… Но ничего плохого в том нет, если мы людей этой прослойки лишим будущего, то есть отнимем у них детей.

— Переварим в пролетарской среде?

— Вот именно.

Так было решено, что мы будем «переваривать» толстую Раю.

Пришлось мне познакомиться и с матерью Котова, базарной торговкой.

Они жили в полуподвальной людской старого барского особняка. После революции, когда буржуев уплотняли, им дали роскошную комнату в бельэтаже (ух, до чего шикарную: золоченые шпалеры, зеркало во всю стену!). Ну, а потом они сами переселились в бывшую людскую: здесь плита уж очень удобная, с котлом, чтобы студень варить. И тут же ледник, чтобы студень и летом застывал. Оно, конечно, хуже здесь, да ведь кормиться-то надо сынишка малый да бабка старая. Так объяснила мне все обстоятельства торговка студнем.

В бывшей людской заметил я огромный трехведерный самовар, пузатый, меднолицый, — купчина, а не самовар.

— Извозчиков это я чайком поила… А потом прикрыли меня… как незаконную чайную, без патента… Ну, вот он и стоит, скучает…

Пионерством сына мамаша Котова была весьма довольна:

— Это хорошо. Отец за коммунистов был. Пускай и он маленьким коммуненком будет, потом в большого вырастет.

— Это хорошо, это мы премного довольны! — Слепая бабушка, вязавшая на ощупь чулки, согласно кивала головой.

А вот насчет лагеря они сомневались:

— Тут бы он нам по хозяйству помогал, а там, чего доброго, избездельничается!

— Надо же ему отдохнуть, поправиться.

— От чего ему отдыхать, нешто он работал? От чего ему поправляться, разве он больной? Нет, для курортов у нас и средств нету.

После всех моих объяснений и уговоров упрямая торговка заявила:

— Не пущу. Вот если бы его чему-нибудь дельному там обучили мастерству какому, тогда бы сама за ручку отвела! А так

— нет и нет!

Сразил ее один лишь довод

— о товариществе. Как же так, все пионеры поедут в лагерь, а один Костя нет. Уж если вступил в пионеры, надо всё сообща.

— Это верно, — пригорюнилась мамаша, — вот и отец его так-то. Все слесаря депо за Советскую власть

— и он с ними. Все в Красную гвардию

— и он туда. За товарищество и погиб, не пожалел жизни… Ну, чего вам с меня надо-то, говорите уж прямо.

— Да ничего нам не надо.

— Или вам все бесплатно? Все от государства?

Я задумался. У Районо имелись средства для организации трех пионерлагерей. Поедут те отряды, которые лучше подготовились. На смотре мы заняли второе место, после показательных имени Радищева… Но все может быть… Чуяло сердце.

— Одеяло с собой нужно взять, — сказал я.

— Еще чего?

— Подушку маленькую… если можно. Кружку, ложку…

— Может, и самовар еще! Ишь как они на всем государственном… Да еще и денег жменю? Ха-ха-ха!

Так мы и ушли, не зная, отпустит мамаша Котова или нет. Уж очень он парень-то был товарищеский, нужный.

Сильный, ловкий, безотказный.

Каждый мой шаг, конечно, был известен ребятам. И все они обсуждали результаты. И горячо спорили в иных случаях.

Я не скрывал от них ничего. Наоборот, выкладывал все, как было. И никогда не пытался навязывать свои решения.

Решать должны были они сами.

И вот что интересно: когда ребята замечали, что я колеблюсь в каком-нибудь трудном случае, они становились особенно настойчивы. Так было с Катей-беленькой.

Я рассказал, какая у нее болезненная семья, стоит ли брать нам такую слабенькую девочку в трудный поход.

Это вызвало целую бурю. Какие же мы пионеры, если откажемся помочь слабому товарищу? Тогда грош нам цена. Все с такой яростью мне доказывали, что если не брать ее, так лучше не ехать в лагерь.