Николай Богданов - Когда я был вожатым

Также и в случае с Раей-толстой. Ребята почувствовали, что мне не хочется ее брать. Почувствовали мою скрытую неприязнь к этой раскормленной и избалованной маменькиной дочке.

И я подивился, как они распознали мои невысказанные сомнения.

— А чем она виновата, что у нее такие родители? Ну да, ну почти буржуи. Рая хочет быть с нами, хочет жить, как мы, а не как они. Значит, мы должны не отталкивать ее, а, наоборот, помочь. — Это говорила Маргарита, у которой мать вагоновожатая.

— Если хотите, Рая из нас самая несчастная, она в золоченой клетке живет.

И чем больше я оказывал молчаливое сопротивление, тем яростней разжигали в себе ребята хорошие чувства к Рае. Хотя сама она ничем не заслуживала такого горячего отношения

— тихая, равнодушная, задумчивая.

Нельзя было понять, хочет она с нами ехать или не хочет, сама ли она тянется к коллективу или подчиняется настоянию своего отца. Она побывала со своей мамашей на курортах, видела море, кушала виноград, и лагерь где-то под Москвой для нее был не так привлекателен, как для остальной детворы. За исключением Раи и еще двух-трех ребят, все остальные

— это детвора городской бедноты.

Большинство из них, кроме московских пыльных переулков, ничего и не знали. Никто не ездил в ночное, не сидел у костров, не видел рассвета на речке.

И чем больше я это узнавал, тем больше сердце мое наполнялось любовью и жалостью. Они казались мне обездоленными. Я все больше проникался чувством, будто это мои младшие братишки и сестренки и я должен помочь им пробиться к той жизни, которую считаю настоящей.

И вот, когда наша подготовка к выезду в лагерь дошла до высшей точки кипения, когда мы разрешили все внутренние проблемы и стали жить единой целью, нас постиг страшный удар со стороны.

Такое не забывается. Как сейчас помню голубой зал заседаний Районо. Солнце так и льет в двухцветные окна.

Воздуха столько, что кажется, лепные амурчики ожили и парят над нами, сверкая розовыми щечками и ягодицами.

А под ними, у черной классной доски, — классический профиль Софии Вольновой. Удивительно чистое лицо, чуть смуглое, как у спортсменки, с небольшим румянцем на щеках.

Когда она говорила, в зале всегда стояла тишина. И я замечал, что, бывало, люди не слушали ее, а любовались ею, и, что бы она ни говорила, все принималось.

Бывают же такие счастливчики!

Вот и сейчас Вольнова, держа в руках указку, медленно, вразумительно, не повышая голоса, который был у нее резковат от привычки командовать и как-то не подходил ко всему ее женственному облику, докладывала план вывоза в лагерь пионеров школы имени Радищева. Две помощницы навешивали на классную доску, по одному повелительному движению ее соболиных бровей, карты, диаграммы, планы, схемы. Здесь все было изображено графически, даже распорядок дня

— не только система управления, снабжения, питания.

— Вот, видал, — шептал мне восхищенно друг Павлик, — вот как к выезду в лагерь надо готовиться! Классически!

Затем все произошло, как в страшном сне.

Директор школы имени Радищева предложил организовать вместо трех один, но показательный лагерь, которому и отдать все имеющиеся в районе средства.

Деятели Районо проголосовали как загипнотизированные. Комсомольцы из райкома не возразили.

Так мой отряд остался ни при чем.

— А наши палатки-то, Павлик?

— С палатками порядок! Мы их получили. И даже не три, а пять!

— Так что же, палатки у нас есть, а выехать в лагерь не сможем? Перед Буденным стыдно, зачем же выпрашивали?

— Ну, почему же стыдно, отдадим их тому, кто использует, показательному лагерю… Какой же показательный без военных палаток! Кстати, они их уже починили. Этому был посвящен отрядный сбор. Все сидели и чинили коллективно. А вот у тебя таких мероприятий не было, друг!

Я уж не помню, что я сказал тогда Павлику. Кажется, я просто дал ему по шее. А он ответил мне затрещиной. За точность не ручаюсь. Мы были вдвоем, и, что тогда между нами произошло, никто не видел. Но выскочили мы из комнаты красные, встрепанные и разбежались в разные стороны.

Конечно же, я побежал к дяде Мише.

Мое сообщение о несчастье Михаил Мартынович выслушал довольно спокойно. И на мой вопрос: «Что же я теперь пионерам скажу?»

— ответил:

— Всю правду. И запомни: обманывать детей еще более преступно, чем взрослых: они доверчивей.

— Конечно… Но столько мы наговорили всем про выезд в лагерь… И уже разведку произвели. И вдруг… просто не знаю, что теперь делать!

— А почему ты один должен переживать за всех? Собери отряд, пусть ребята и думают, как быть. Что, страшно?

Пойдем вместе.

После моего сообщения в отряде поднялась буря:

— Какое они имели право? Бюрократы! Жаловаться пойдем!

— Почему показательным три куска в рот, а нам?

— И вообще почему им, а не нам?

Дядя Миша молчал, а потом хлопнул ладонью по столу:

— Стыдно слушать! Словно здесь не пионеры, а маменькины сынки собрались, все «нам» да «нам»! А вот мы не «намкали», а говорили «мы организуемся», «мы сделаем», «мы возьмем». И организовались в партию, и сделали революцию, и взяли власть в свои руки!

После этих слов наступила ошеломляющая тишина.

— Пионер потому и пионер, что он прокладывает новые пути, не боится трудностей. Как впереди идущий показывает, как нужно преодолевать преграды. Эка штука

— денег не дали, палатки отобрали. Да нам это смешно. Захотим и выедем в лагерь сами, без нянек. И сами прокормимся.

— А жить будем в шалашах, как Ленин в Разливе! Вот это будет по-ленински! — подхватила бывшая Матрена.

— Пойдем по деревням чинить-паять, — подтвердил Шариков, — на хлеб заработаем, я инструмент у отца возьму.

— Чепуха. Будем печь лягушек, жарить кузнечиков и стрекоз, добывать дикий мед! — заработала фантазия Франтика.

Девчонки радостно взвизгнули. Глаза у всех загорелись.

Бурное обсуждение закончилось тем, что мы порешили в следующее же воскресенье выехать в село Коломенское всем отрядом. Пока сроком на неделю. Назвать это вылазкой на природу. Пожить в шалашах. Покупаться, порыбачить… А там видно будет.

Конечно, прицел у нас был на все лето. Но эту мечту сговорились держать в тайне. Кто же разрешит такой «дикий» лагерь! Сговорились, что каждый заготовит побольше сухарей, круп, чаю, сахару. Кому сколько удастся.

И может, действительно сами прокормимся. Уж неделю-то во всяком случае. Выезжали же мы, деревенские мальчишки, рыбачить с краюшкой хлеба да горстью соли в кармане. И живали на речке по многу дней в свое удовольствие! Особенно когда поспевали луговая клубника, черная смородина и ежевика по берегам. Если это возможно было на Оке, почему не попробовать на Москве-реке?