Юрий Герман - Наши знакомые

Вишняков кончил свой сердитый рассказ, выпил залпом остатки чая, сказал, поднимаясь:

— Извините, заговорил вас. Но только вопрос этот, насчет настоящей поварской школы, еще будет поднят на принципиальную высоту, вот увидите…

Женя проводила его до двери, вернулась и негромко спросила у Антонины:

— Ну как, Тоня?

— Удивительно…

Сема Щупак зевнул, потянулся, сказал улыбаясь:

— У нас тут все, Антонина Никодимовна, удивительно. Думаете, я не удивительный?

Пришел Сидоров, весело объявил с порога:

— Братцы, а кого я сейчас видел! Альтуса, собственной персоной. Он тут ненадолго, приехал из Ташкента и скоро уезжает. Наверно, наведается…

Антонина вдруг ужасно покраснела, Сидоров заметил, спросил:

— С жиличкой родимчик? А, Женя?

— Ты его знаешь, что ли? — спросила Женя.

— Знаю. Немного знаю, но давно.

Поднялась и ушла к себе.

Утром Сидоров осведомился у нее, хочет ли она всерьез работать или решила учиться «на потом».

— Как это «на потом»?

— Ну, знаете, у вас еще могут быть разные искания. Вы ведь не нашли себя. Вы еще можете обнаружить у себя музыкальный слух и пойти учиться на арфистку. Разное бывает.

— Перестань, Ваня! — попросила Женя.

Антонина молчала.

— Будут искания?

Сидоров любопытно и недружелюбно смотрел на нее и пускал кольцами табачный дым.

— Ну?

— Я не знаю, — сказала она, — я бы хотела работать, если можно.

— Можно, — строго сказал Сидоров.

Она опять замолчала.

— Удивительно ты противно все-таки робеешь, — сказал Сидоров, — просто гнусно.

Потом он потушил окурок, разогнал ладонью табачный дым, особенно как-то причмокнул и начал говорить. Антонина слушала, стараясь не проронить ни одного слова, — глядела Сидорову в лицо не отрываясь, даже дышать старалась потише. Кончив, он вопросительно на нее посмотрел.

— Я подумаю, — сказала она, — можно? Я вам через час скажу. Я немножко, часик подумаю.

— Думай.

В своей комнате она заперлась и легла ничком на кровать. Ей было очень жарко и неудобно, и сердце билось сильно, точно у самого горла. «Думать, думать, — говорила она себе, — думать», — и не могла сосредоточиться. Она то видела перед собою Сидорова, то представлялось ей, что она все потеряет, все казенные деньги — «суммы», как говорил Сидоров, — то ей вдруг начинало казаться, что все вздор, чепуха, злые, глупые шутки.

Постучали.

Она открыла и, не глядя на Женю, вновь легла в постель ничком. Женя села рядом и, гладя ее по спине, стала что-то говорить сурово и убедительно.

— Что? — спросила Антонина.

— Не будь ты глупой раз в жизни, — сказала Женя, — Сидоров в таких штуках не ошибется. Раз он тебе говорит, что выйдет, — значит, выйдет.

Антонина повернулась на спину.

— Очень красиво, — сказала она, — очень! Ты ему веришь, а мне нет. Подумаешь, Сидоров сказал! Я давно сказала, что у меня все получится, — значит, получится!

— Тем более. Чего ж ты тогда здесь мучаешься? Вон какая красная!

— Да. И сердце бьется. — Она взяла Женину руку и прижала ее к груди. — Слышишь?

— Слышу.

— Все-таки страшно, — сказала Антонина, широко раскрыв глаза, — безумно страшно.

— Да что тебе страшно?

— Всё, всё.

— Ну например?

— Например, Сидоров. Как он скажет: «Э, матушка, ничего-то у тебя не вышло».

— Так ведь выйдет? Выйдет.

— Ну?

— Не знаю. Ах, Женька, — Антонина обхватила Женю за шею руками и притянула к себе, — Женечка, вдруг сорвусь, так уж навсегда. Ты понимаешь, я сейчас думаю: еще будет, будет, будет еще все впереди. Да?

— Да.

— А уж если сорвусь, — тогда нельзя будет думать, что все впереди. Тогда уже надо будет думать: кончено, кончено, кончено.

— Ну?

— Тогда я повешусь.

— На здоровье, — сказала Женя и встала.

— Только ты не сердись, — крикнула Антонина, — пожалуйста, не сердись! Женька, мне очень страшно, пойми же. Ведь я гордая, дура, я себя знаю: когда мне будет плохо, я ни к кому за помощью не побегу, а вот так опущу руки — и все, пока меня не отдадут под суд…

— Еще что?

— А еще я беспартийная, и работа очень большая — я лопну, понимаешь, мне никто не будет доверять…

— Значит, отказываешься?

— Нет, нет, ты с ума сошла.

— Ну, тогда пойди скажи ему, что ты берешься.

— Сейчас?

— Нет, еще месяц-другой подумай.

— Он это, может быть, из милости мне дает?

— Тоська, надоело.

— Нет, нет, конечно, не из милости. Но в случае чего, Женечка, ты мне поможешь?

— Разумеется. Пойдем!

— Что же мне сказать?

— Скажи: «Я согласна», — засмеялась Женя.

Сидоров лежал на диване, когда они вошли.

— Ну! — сказала Женя и легонько толкнула Антонину.

Сидоров моргал.

— Я берусь, если можно, — сказала Антонина твердо. — Когда можно уже начать?

— Завтра.

— Завтра?

— Да Утром. Встань пораньше и пойдем. Я тебе все растолкую поподробнее, ты и начнешь. — Он взял газету и заглянул в нее одним глазом. — Но предупреждаю: работа большая, трудная, ответственная. Если увижу, что не справляешься, сниму тотчас же. Понятно?

— Понятно.

— И с обидами у тебя не выйдет. Под удар это дело нельзя ставить. Рисковать нельзя. Дело политического смысла — горшки ломать не разрешается.

— Да, — сказала Антонина, — я понимаю.

— И хорошо делаешь.

Сидоров сел на диване.

— Имейте только в виду, — сказал он, опять переходя на «вы», — учтите только, если можете, что я лично вам еще далеко не доверяю, но моя жена, которая вас, по ее утверждению, понимает больше, чем я, она, видите ли, за вас ручается, как за себя. Она лично думает, что вы на арфистку пробовать себя не станете. Ну, и таким путем — я вынужден. Слышите?

— Слышу! — угрюмо ответила она.

— Постараться вам придется. Целиком и полностью…

— Я — постараюсь.

— Жалованьем не интересуетесь?

Она не поняла.

— Зарплатой, — пояснил Сидоров. — Жить-то вам надобно не век продажей вещей. Жалованье тебе пойдет в размере двухсот пятидесяти рублей. Это для вашей сестры много, но ничего, пользуйся, советская власть для старательных работников нескупая.

Он опять лег и заглянул в газету. Антонина стояла неподвижно.

— Можете идти, вольно! — сказал он. — Не обязательно тут надо мной все переживать. Для этого у вас есть комната, я вам там не мешаю…

— Ваня! — застонала Женя.

Всю ночь Антонина не могла заснуть, да и не пыталась. За окном лил дождь; в Ленинграде бывает так: вдруг в самое лето завоют осенние ветры, пойдут лить холодные, словно в ноябре, дожди, затянет небо, кажется навечно, серыми плотными тучами…

К утру Антонина вымылась, напудрила нос и села ждать, когда проснется Сидоров.

Они вышли из дому в десятом часу утра.

Сидоров молчал, нахохлившись, спрятав руки в карманы своей старой кожаной курточки. Он шел быстро, Антонина едва поспевала за ним, и он ни разу на нее не оглянулся. В конторе строительства он велел дать ключи, вытер мокрое от дождя лицо и, буркнув: «Пошли», опять зашагал под дождем.