Юрий Герман - Наши знакомые

— Ну, теперь можешь уходить, — сказала она, — до свидания. Забирайте меня поскорей отсюда.

Дома сидели Сивчук и Сидоров. Антонина прошла к себе и легла, ей было приятно слышать голос Сивчука, ворчливый, мечтательный:

— А с материалом как роскошно было! Раньше двор был, вывеска, сторож в тулупе и всякое прочее. Домичек уютный, канарейка или чижик. И в том дворе — материал, продажа. Кирпич, доски, лежни, голландский брус, известь, цемент, железо, краска, олифа… И вот приезжает на дрожках подрядчик и заходит в домичек, к хозяину. Сидят, чаек пьют, калач жуют, то, другое. И продажа. И покупка. И всего вдоволь. А тут пушка на Петропавловской крепости — адмиральский час, пора водку пить. Хозяин подрядчику подносит то, другое, кушайте на здоровье. Пишут на бумажке: слег — столько, стекла бемского — столько, железа таврового — столько. А тут икорка. А тут сижки копченые. А тут головизна, холодец с хреном, настойка — горный дубняк, песня тож:

Антонина задремала и увидела сон — что-то очень счастливое. Опять проснулась — вошла няня, наклонилась над Федей. Дверь была открыта, и был слышен голос Сивчука и смех Закса.

— Вы на меня не глядите, — говорил Сивчук, — не глядите, что я корявый. Корява жизнь, вот и я корявый. А в молодости ничего — кусался, знаете ли. И жаловаться на ихнего брата не могу, утешали по своему разуму.

Няня, заметив, что Антонина не спит, присела к ней на кровать.

— Вы бы разделись, — сказала она, — чего ж мучиться?

— Я не мучусь, няня.

Помолчали.

— Ну, как вам здесь, — спросила Антонина, — ничего? Привыкаете?

— Привыкаю.

Полина вдруг всхлипнула.

— Пал Палыча мне жалко… Как он там один…

Она ушла, и опять был слышен голос Сивчука:

— Позвольте, согласуйте. Отказываюсь! Увязывать и согласовывать я не буду. Мне материал нужен, не обязан я отвечать за разные штучки. Пуццолан мне нужен! Кирпич! Кафель! Краска! И кирпич мне нужен — сто тысяч экземпляров, роскошный кирпич, гофманка, тогда построю. А то с кремнем намешают, черти, возьмешь экземпляр в руки, а он весь в трещинах — какая может быть работа? В хорошем кирпиче зерно мелкое, веселое. Хороший кирпич швырнешь — он поет. Не на вырост шьем, дома строим! А из недопала — я не строитель! Сами стройте из недопала! Хватит! И жилы рвали, и кости ломали, хватит! Раньше, бывало, материал сам к тебе в руки шел — чего угодно, чего хочешь, — и какой прекрасный материал… Подрядчик только мигнет…

— Вы что, подрядчиком были?

— Валяй выше!

— Крупным домовладельцем? — насмешливо спросил Сидоров.

— Поквартально и в миллионщиках! — загадочно произнес Сивчук. — Гранит и мрамор.

— А точнее?

— В молодых годах юности у Нилова-подрядчика четыре месяца кучером служил. Кони — слоны! Поддевка на мне с ватным задом! Женщины от вида моего, Иван Николаевич, умирали.

— Прогнал Нилов?

— Непременно. И опять через дамский пол. У меня красота была на личность невозможная. Вы не смейтесь, с годами потерял, но и нынче…

Антонина улыбнулась и заснула. Когда открыла глаза и взглянула на часы, было уже два часа, но в столовой еще разговаривали и смеялись. Она распахнула окно, подышала, подумала о чем-то милом. Ощущение семьи не покидало ее. Она знала, что если выйдет сейчас в столовую, то всем это будет приятно. «Может быть, я покормлю их, — подумала она с необычайным чувством любви к ним, — может быть, я им каши манной наварю…»

Ей было приятно умываться и прибирать немного волосы — движения ее были вялые, ей не хотелось слишком утруждать себя. Потом она надушилась Жениными духами, хоть были свои, подумала, что надо бы совсем проснуться, и вышла в столовую. Сивчука уже не было, только пахло еще ядовитой его трубкой, зато был Щупак, в новой гимнастерке, в футбольных бутсах.

— С добрым утром! — сказал он, увидев Антонину. — Вот я себе щиблеты какие купил.

— Так это же бутсы, — удивилась Антонина. — Для футбола…

— Но им сносу нет. И непромокаемые.

— Это верно, — согласилась Антонина. — Может быть, вы есть хотите, я могу манной каши наварить.

— Валяй вари! — сказал Сидоров. — Верно, Семен? Неплохо сейчас каши похлебать…

Когда она принесла кашу, Сидоров говорил об Альтусе.

— Проводили?

— Проводили! — сказал Сидоров. — И тебе, между прочим, привет.

Антонина страшно покраснела, Сидоров внимательно, не отрываясь на нее смотрел.

— Откуда вы его знаете? — спросила она.

— По армии.

— А он разве военный?

— Все мы военные, когда война. Воевали с басмачами… Так-то, Антонина Никодимовна, садись с нами, покушай каши… Значит, привет тебе с вокзала…

Но кашу она есть не стала. Уж очень внимательно смотрели на нее и Сидоров и Щупак. И внимательно, и немножко насмешливо.

Женю перевезли домой. Весь вечер прошел в разговорах, в суете, в рассказах. Женю навещали и Вишняков, и Сивчук, и Закс, и Сема, и ее знакомые врачихи, квартира все время была полна народу, так что к ночи все устали до отупения. Следующий день был выходной, но Антонина встала до света, сняла со стола скатерть, застелила специально купленной толстой серой бумагой, приколола бумагу кнопками. В чернильницу-невыливайку (старую, школьную) налила чернил, вставила в старую ручку остренькое твердое перо, разложила на столе — справа и слева — книги и тетради, очинила карандаши. Было утро, солнечное, сияющее, недушное. Антонина села у стола на стул, попробовала, удобно ли, не скрипит ли, не шатается ли стол, попробовала положить руку. Все было удобно. Потом отыскала свою старую линейку, угольник и тоже положила. Потом посмотрела от двери на все это — нашла, что ничего, хорошо, улыбнулась, поставила в центр к краешку стола Федину фотографию, села за стол, сложила руки, ладонь к ладони, и крепко стиснула. Теперь ей надо было петь, и она запела: «Когда печаль слезой невольной…» — запела тихонько, чтобы не разбудить вкусно посапывающего во сне Федю.

Дом просыпался. Сидоров, шлепая босыми ногами, побежал в ванную, Женя громко засмеялась, Федя сел в постели и потер кулаками глаза. Поля позвала пить чай.

За чаем Антонина все улыбалась, рассеянно и нежно, и отвечала невпопад, потом сдала Федю няне — он получил лопату, тачку, мячик, зайца и седло и ушел гулять.

Она опять села за стол у окна, все так же рассеянно и нежно улыбаясь чему-то, взяла карандаш, открыла «Геометрию» и тотчас же, позабыв о карандаше и о тетрадке, стала читать «Геометрию», как роман, косо поглядывала на чертежи, иногда шептала: «Сторона АБ равна стороне А-прим — Б-прим», и шептать так было удивительно приятно, мило и уютно!