Юрий Герман - Наши знакомые

— Бывало, — сказала Женя, — много раз бывало.

— Ну вот, — продолжала Антонина, — еду, одним словом. Федя мой спит, мне грустно, жалко чего-то, щемит. Такое чувство, будто я только что и навсегда пропустила самую лучшую секундочку из всей своей жизни и никогда мне больше не достанется эта секундочка. А тут еще голоса слышу — молодые, веселые. Это на площадке какие-то трое ехали и разговаривали… И понимаешь, до того знакомый один голос, ну просто ужас, до чего знакомый. Может быть, думаю, чудится, настроение, может быть, такое. Нет! Не чудится. Всматриваюсь, вслушиваюсь — и себе не верю. Можешь представить? Райка Зверева. В кожаном пальто, шарф на шее замотан пуховый, беретик тоже пуховый с помпоном, у ног чемоданы стоят. На вокзал, видно, едет. Я к ней. «Райка, говорю, Зверева, ты? — „Я“. Но по глазам видно — не узнает. „Не узнаешь?“ — спрашиваю. „Нет, не узнаю“. — „Не узнаешь Старосельскую?“» Если б ты видела, как она обрадовалась! Слезы даже на глазах выступили. Оказывается, инженер по автотранспорту и едет на практику. Это Райка моя — инженер! Обе мы волнуемся, смеемся, и разговор такой глупый-глупый, — знаешь, в таких случаях непременно глупо разговаривают. Ну то, другое. Посмотрела она Федю моего, похвалила. Спрашивает, счастлива ли я? А мне неловко — тут два ее товарища поглядывают на нас. «Да так, говорю, спасибо, живу». И чувствую — разговор уже не тот, что-то словно оборвалось. И ей не просто, и я слова подыскиваю. Ужасно это — слова подыскивать и чувствовать, что неловко, что она больше меня понимает и что ей жалко… А ей действительно меня жалко было. Смотрит на меня такими глазами, будто хочет сказать: «Как же это так, Старосельская?» И я на нее уже с вызовом поглядываю — да, мол, так, как видишь, и ничем я тебя не хуже, хоть ты инженер. Знаешь, как я это умею, с вызовом? Что-что, а с вызовом — когда угодно! А тут вдруг она говорит, что у нее тоже дочка есть. «Здоровая? — спрашиваю. — Учась, поди, трудно дочку поднять?» И чувствую, что уже обидным голосом спрашиваю. «Здоровая», — отвечает. Удивительно глупо все было. Еще поговорили. О книгах о новых, о театре. Она говорит, я молчу. Что мне сказать, если я не читаю ничего и в театр не хожу? Молчу и думаю: «Еще пять остановок ехать, а трамвай медленно ползет как назло». Взяла и слезла. И глупо так головой ей кивнула: «Пока!» — говорю. Она растерялась, а я пошла с Федей на руках.

Антонина помолчала, робко улыбнулась и, точно удивляясь, сказала:

— А как мне теперь ее хочется повидать, Женечка, милая, просто страх! Я бы ей теперь все сказала начистоту, созналась бы во всем.

— В чем же?

— Да во всем, во всем этом глупом разговоре. Ужасно мне до сих пор стыдно почему-то.

Потом Женя ушла, и Антонина села заниматься. У нее горели щеки. «Слишком много говорю, — подумала она, перелистывая книгу, — болтлива стала. И все ерунда: капитал, взаймы… Что такое? Заниматься, заниматься, дорогой товарищ, заниматься и еще раз заниматься».

На другой день вечером она занималась с Женей, и Женя ее похвалила. Потом они обе позвонили по телефону Заксу. Закс велел явиться к нему «завтра, часам к восьми вечера, но не опаздывать».

Иногда ей казалось, что она не выдержит.

На комбинате было все больше и больше работы, Закс становился все требовательнее, Федя тоже хотел видеть «свою родную маму», Женя была настойчивым и придирчивым педагогом, а времени в сутках по-прежнему — двадцать четыре часа и ни минутой больше.

И все-таки все шло отлично.

Холодные дожди с пронизывающим, мозглым ветром внезапно сменились жарой. Иногда бывали грозы — с пыльными вихрями, с гудящим веселым громом, с продолжительными ночными молниями. Тогда очень уютно было заниматься под сонное Федино причмокивание, под его коротенькие вздохи, под стук дождя в стекла; было уютно наливать себе ночью в кухне горячий чай и пить его стоя, думая над тетрадкой, хрустя сахаром. Было уютно съесть что-нибудь, когда все в квартире спят. Было уютно встречать, занимаясь, рассвет, видеть зарю, следить за остатками ночных туч, разгоняемых утренним ветром. Или ночью, когда ничего не понимаешь и глаза слипаются от усталости, вдруг распахнуть набухшее, сырое окно — и сразу отскочить, и смотреть потом, как капли дождя влетают в комнату, скачут на подоконник, на пол, слушать глухие дальние раскаты грома и вдруг вздрогнуть, захлопнуть окно, опустить занавеску и долго ходить по коридору — тихонько, чтоб не скрипели половицы, и чувствовать, что томишься и ждешь чего-то, прислушиваться со страхом и радостью.

Она мало спала, похудела, как-то даже почернела лицом. Федя совсем от нее отвык. Она теперь редко укладывала его спать — в это время занималась обычно у Закса. Сидоров все точно бы приглядывался к ней, заходил порой в комнату, бормотал свое «тыр-мыр», спрашивал о чем-то, она никогда сразу не понимала — о чем, терялась, краснела. Как-то она обмолвилась, что не может достать книгу — нужен новый учебник, а нигде в магазинах его нет. Сидоров внимательно на нее взглянул и через несколько дней принес книжку. Она растерянно поблагодарила.

— Только не пачкай, — сказал он по своей манере раздраженно. — Чужая.

И ушел, хлопнул дверью.

Его никогда не бывало дома, когда Женя занималась с Антониной, но однажды он явился и назойливо шелестел газетой все время, пока они разговаривали. Потом вдруг стал кашлять, потом забормотал, что Женя все врет, и взялся сам объяснять. Он говорил очень толково и очень вразумительно, но Антонина его боялась, он смотрел на нее круглыми, красными от вечного недосыпания глазами и явно раздражался.

— Не понимаешь? — спрашивал он. — Или понимаешь?

— Понимаю.

— Ну, тогда вот с тех позиций, которые я тебе изложил, объясни такой случай…

Случай был запутанный и трудный, но Антонина объяснила его даже с блеском, хоть и не глядела на Сидорова, боясь его глаз.

— Отлично, товарищ, — сказал он, помолчав, — отлично.

Она ушла к себе и долго читала в эту ночь — опять до зари, и опять пила простывший чай.

Легла она поздно, совсем утром, и сразу уснула — разбитая, усталая.

Закс ей сказал, что она очень способная, это ее обрадовало, до того, что она даже, как в детстве, постояла немного на одной ноге.

— Правда, способная?

— Правда.

— Но «очень» — это вы так сказали, из жалости. Сознайтесь!

— Нет, не сознаюсь.

— Честное слово — очень способная?

— Честное слово.

— А откуда вы знаете?

— Ну, боже мой, как откуда? Вы легко, с лету понимаете, ведь я вам никогда по два раза ничего не объяснял, верно?

— Верно.

— А почему вы на одной ноге стоите? — спросил он серьезно.

Она покраснела.

— Так. Ну, дальше.

— Что ж дальше? Смотрите, как мы с вами много, в сущности, за два месяца прошли. Вы ведь о тригонометрии понятия не имели, так?