Юрий Герман - Наши знакомые

— Какое страшное дело?

— Такое: зашьют тебя в брезент, положат на доску и спустят к черту в воду — на корм рыбам, и нет у тебя могилы — ничего. К ногам ядро — и точка.

— Ну хорошо, — сказала Антонина, — а неужели не могут положить в гроб и потом в трюм — ну довезти до земли?

— Не могут.

— Почему?

— Правило.

— Но ведь жестокое правило, — возразила Антонина, — с таким правилом надо бороться.

— Попробуй поборись.

— Я бы непременно боролась, — сказала Антонина, — ведь это значит — умрешь, и родные не могут даже прийти на могилку к покойному.

— Не могут.

— Ужасно!

Он презрительно усмехнулся и, вытянув на столе маленькие белые руки, хрустнул пальцами, потом еще выпил водки и задумался.

Они поднялись, когда уже стемнело и когда сторож зазвонил в колокольчик, звоном оповещая посетителей, что сад закрывается. За сплошною стеною деревьев, точно давясь, хрипло рыкал лев. Исступленно и бессмысленно визжали обезьяны. Над головами, шумно хлопая крыльями, летали какие-то неизвестные птицы. Было немного страшно, немного таинственно и очень в тон всему тому, о чем они разговаривали весь вечер на террасе ресторана. Кроме того, было красиво: рядом, в саду Народного дома, играли оркестры, щелкали ракеты и чей-то гортанный голос, вероятно с эстрады, кричал под пистолетные выстрелы непонятные, короткие слова.

Антонина и Скворцов шли медленно. В воротах она споткнулась, он взял ее под руку и близко заглянул в ее глаза.

— Что? — тихо спросила она и удивилась своему голосу — он стал напряженным, будто ожидающим.

— Ничего, — раздельно ответил Скворцов и вдруг, неприятно оскалившись, поцеловал ее в подбородок и выше, в раскрытый рот — во влажные ровные зубы.

Сзади добродушно засмеялись.

— Ничего, — опять раздельно сказал Скворцов и крепко стиснул руку Антонины.

Потом он вел ее скрипучими дорожками сумеречного сада — меж скамеек, на которых переговаривались и тихо смеялись пары, и, неловко нагибаясь, страстно целовал ее тонкую шею, плечо, щеку, лоб…

Она шла молча, покорно, с закрытыми глазами, тяжело, как в воде. В ушах у нее шумело. Она слышала дыхание Скворцова, шепот на скамьях, шелест листьев, далекий грохот трамваев и ни о чем решительно не думала. А он шел все быстрее и быстрее, точно нагоняя упущенное время. «Куда он торопится?» — наконец подумала она и остановилась.

— Что ты?

— Я устала, — тихо, с жалкой улыбкой произнесла она.

— Мы сейчас сядем на трамвай.

— Ну хорошо, — вяло согласилась она и оперлась на его руку, но он так стиснул ее локоть, что она отшатнулась в сторону и посмотрела на Скворцова так, точно видела его в первый раз.

— Ну, чего? — уже нетерпеливо, с обидным раздражением в голосе спросил он.

Она не ответила: ее поразило жадное и злое выражение его пьяного, белого в сумерках, лица.

— Ну?

— Устала, — для того чтобы что-нибудь сказать, произнесла она и легкой своей походкой, неторопливо, без Скворцова, пошла вперед. Он догнал ее и опять взял под руку, но так грубо, нехорошо и нарочно неловко, что она чуть не ударила его…

— Чего ты бесишься? — спросил он.

Она молча шла вперед.

— Кошка, — усмехнувшись, сказал Скворцов и, сунув руки в карманы, равнодушной развальцей зашагал рядом.

Так молча они прошли Троицкий мост и сели на трамвай только на Марсовом поле. Неподалеку от дома Скворцов зашел в гастрономический магазин. Антонина ждала его на улице. Он купил две бутылки вина, мандаринов и шоколаду и попросил разрешения посидеть у нее дома еще хоть полчасика. Она согласилась почти с радостью — так была ей страшна мысль опять остаться одной.

— А если я, как говорится, нахамил, — негромко сказал Скворцов, — то ты, пожалуйста… Сама понимаешь: народ мы грубый.

Она не ответила, но ей было приятно, что он, сильный и храбрый человек, жалобно извиняется перед ней.

Дома он, сославшись на белую ночь, не позволил зажечь электричество, налил себе и Антонине по полстакана сладкого и крепкого вина и выпил за их хорошие отношения. Она тоже выпила, села на подоконник и попросила рассказать что-нибудь о морской жизни.

— Да что рассказывать-то?

— Что-нибудь.

— Сейчас вспомню.

Пока он вспоминал, она слушала мандолину во дворе и чье-то пение из окна напротив. Небо было розовато-серым, двор казался наполненным туманом. «Как в море», — подумала Антонина и вздрогнула, так страшно ей показалось море.

— Ну вот, — сказал Скворцов и начал рассказывать…

«Туман, — думала она, — туман, туман…»

Ей представилось, как Скворцов стоит на корабле в тумане, как звонит похоронным звоном какой-то колокол, как воют гудки и как качаются высокие, тонкие мачты.

«Милый, хороший, бедный, — с тоской и лаской думала она, — бедный, храбрый…»

Он сидел на стуле у ее ног и рассказывал, она слушала его, но не понимала, глядела на его голову и испытывала то сладкое, ни на что не похожее особенное какое-то чувство, которое бывало в детстве, когда она укачивала и плакала над больной, по ее мнению, или несчастной куклой, когда она укрывала ее, целовала ее волосы из пакли, грела своим дыханием…

«Туман, — все повторяла она, — туман, туман». Ей хотелось плакать, гладить его волосы или просто дотронуться до его лба или до плеча.

— «В гавани, в далекой гавани», — тихонько запел он. Потом ей представилось, что это не Скворцов, а Аркадий Осипович, что Аркадий Осипович стал моряком, что звонит печальный колокол, но на корабле не Скворцов, а она и Аркадий Осипович, что он целует ей шею, что льет дождь и что она все шепчет: «Туман, туман…»

— Да не нужно же, право, как это надоело все! — с тоской попросила она и попыталась оттолкнуть Скворцова, но не смогла, он жадно и длинно целовал ее ухо, шею, висок, подбородок…

А в передней непрестанно жужжал электрический звонок.

«Звонят, — подумала она, — кто бы это?»

И тотчас же вереницей пронеслись перед нею все те, кого она хотела видеть и ждала всегда: Аркадий Осипович, Зеликман, Рая, Дорн, девочки из той, школьной жизни. Вдруг это кто-нибудь из них? Вдруг кончилось одиночество, вдруг пришли все вместе, вдруг все начнется с самого начала…

— Ах, да пустите же в конце концов! — крикнула она. — Пустите сейчас же!

И вырвалась.

В передней он еще раз обнял ее и негромко сказал:

— Знаешь чего, Тося? Иди за меня замуж.

— Замуж?

— Да! Я — серьезно! — заторопился он. — Я тебе хорошие условия создам, ты за мной жизнь увидишь, какой не видала, ты…

— За тебя замуж? — с невеселой усмешкой спросила она.

— А что? — обиделся Скворцов. — Плох тебе? Чем не вышел?

— Ты вышел, — тихонько усмехнулась она.

— Так чего ж ты?

Она осторожно взяла его пальцами за подбородок, повернула его голову в сторону кухни и велела идти.