Юрий Герман - Наши знакомые

Приподнявшись и опершись на локоть, она, как давеча, заглянула в лицо Антонине.

— Глаза? Что глаза? Или губы? Ну, красивее. Так ведь не нужен он тебе, а? Или нужен? И худее ты. Девчонка еще… Вон у тебя бока-то… Ну чего, чего глазами блестишь? Думаешь — испугаюсь? Нет, мне, голубка, ничего нынче не страшно, кроме своей жизни этой окаянной…

Помолчав, сказала:

— А есть другая жизнь, есть, это я сгоряча, по злобе болтаю, что нет. Вот в семнадцатой квартире, знаешь, где две парадные рядом? Так семнадцать «А». Голутвин — из рабочих он, простой совсем человек с виду. Женка у него. Фаэтон казенный, директор он, что ли. Дрова я им подрядилась носить, вот он мне ключ дал от квартиры. Ношу, а он жене своей книжки читает. Больная она, женка-то. И стряпает сам, и посуду сам помыл. Я бы за таким куда хочешь… На край на самый света, ничего с таким не страшно…

И вдруг предложила:

— Уедем, Тоня? Или я сама уеду? А? Далеко уеду. Одна буду жить. Ребеночка рожу и поставлю его. Сама, одна поставлю. Нельзя ж так. На что нам жизнь-то дана? Сюда прибежала… Стыдно, а? Я книги буду читать, Тоня. Оденусь красиво… Туфли себе куплю лодочки. Ведь я красивая. Он сам говорит — красивая. Постригусь. Мне стрижка очень пойдет, верно? Завиваться стану. Маникюр сделаю. Что, думаешь, — не сделаю? Красным лаком. И рубашек розовых нашью. Денег вот только нет, но деньги тьфу, достану, что мне деньги… Шелковое белье куплю — вязаное, заграничное… Только ты его, Тоня, оставь. Не нужен он тебе. Не любишь ты его. Никого ты не любишь, никого тебе не надо. Молодая ты еще…

Через несколько дней Скворцов уходил в дальнее плавание. Вечером, накануне отъезда, он позвонил к Антонине. Она сама ему отворила. На лестнице было темно — она не сразу узнала его, а узнав, густо покраснела. Он спросил, можно ли войти. Она кивнула головой и захлопнула за ним дверь.

В кухне хорошо и печально пахло увядшими цветами. На столе лежала раскрытая книга. Скворцов посмотрел название, повесил на гвоздь фуражку и, приглаживая ладонью рыжие, гладкие волосы, сел у окна.

Антонина стояла возле плиты.

— Все без работы? — спросил он, чтобы начать разговор. — Или уже устроилась?

— Нет, я без работы.

— Так.

Он помолчал, покурил. Молчала и Антонина.

— А я в плавание ухожу, — наконец сказал Скворцов.

— Куда?

— В Гулль.

— Это где же? — морща лоб, спросила Антонина.

— Великобритания. В Мальм зайдем по пути, в Эдинбург, а потом уже в Гулль.

— Значит, целое путешествие?

— Ну, какое это путешествие, — махнул рукой Скворцов, — это пустяк, игра… Может, вам что-нибудь привезти нужно?

— Нет, спасибо, — почему-то озабоченно сказала Антонина, — мне ничего не нужно…

— Вы не стесняйтесь, скажите…

— Нет, спасибо, ничего.

— А может, вам денег надо?

— Нет, нет, не надо.

— Обижаешься?

Она опустила голову и отвернулась, Скворцов швырнул окурок в окно, подошел к Антонине и властно повернул ее к себе. Она стояла, все так же опустив голову, он видел ее тонкий пробор и тяжелый узел волос на шее.

— Ну?

Она молчала. Тогда он взял ее за подбородок и почти грубо поднял ее голову.

— Погляди на меня.

Она посмотрела и опять отвернулась.

— Слушай, — властно и негромко, все еще держа ее за плечи, сказал Скворцов. — слушай, Тоня, не обижайся на меня. Мало ли чего. Понятно? Я тебе объяснил про нашего брата моряка. Такая уж у нас жизнь. Бывает и еще хуже. А насчет того, что я тогда подрался, действительно нехорошо получилось. Характер вспыльчивый — ничего, брат, не поделаешь. Извини. Я ведь не со зла. Натура у меня такая, потом стыдно, да толку мало от стыда, верно?

— Врете вы все! — грубо сказала она.

— Я — вру? Да я…

— Не орите, — попросила она.

Он растерялся: девчонка, а как разговаривает. Хоть бы заревела, что ли, и то лучше. Но она не плакала. Она смотрела на него со странным выражением высокомерного презрения. «Словно в кино изображает!» — раздраженно подумал он.

— Ты брось! Ты меня, Тося, не доводи. Я человек тоже достаточно принципиальный…

— Дело ваше.

— Значит, не пойдешь за меня замуж?

— Нет, не пойду.

Ему захотелось ее ударить, но он сдержался, подумав: «Еще успею, хватит времени!» И сказал фразу, не раз уже говоренную женщинам:

— Я по тебе с ума схожу, я голову по тебе потерял…

Она молчала.

— Слушай, Котя!

— Меня Антониной зовут, — ровным голосом произнесла она.

— Так не пойдешь?

— Сказала — нет.

— Почему же это?

— А потому, что не хочу.

Он прошелся по кухне, сиял с гвоздя фуражку, подул на модный лаковый козырек и, остановившись против Антонины, усмехнулся:

— Баба из дворницкой наговорила?

— Сама не пойду.

— Чем же я плох?

— А тем, что не хорош.

— Гляди, просмеешься!

— Вы не грозитесь! — с неприязненным смешком сказала Антонина. — Я никого не боюсь, а таких…

— Что таких?

— Таких… — Она справилась с дрожью и внятно договорила: — Таких врунов и… безобразников…

— Чем же я безобразник?

— Тем, что с Татьяной вы безобразник. Так никто не имеет права поступить. Теперь у нее будет ребенок. А вы…

— Я за ее ребят не отвечаю, — перебил Скворцов, — у нее муж есть…

— Она из-за вас! — крикнула Антонина и замолчала.

— Что из-за меня?

— Не хочу я с вами говорить.

Когда Скворцов ушел, она затворила окно, спустила штору, разделась и легла в постель. Все-таки ей было жалко его, ведь не так уж плохо гуляли они тогда по Зоологическому саду. И про штормы он рассказывал, и про морской ветер, и про разные порты. Теперь он никогда больше не придет.

До поздней ночи она не спала — раздумывала: нет, все равно она добьется какой-то другой жизни. Пусть хуже, но не так, как нынче. Ведь до чего дошло — даже Скворцова пожалела…

А через день после его отъезда внезапно уехала Татьяна. Ее никто не провожал, кроме Антонины. Вдвоем они ехали по городу в ободранной извозчичьей пролетке. Сидеть было неудобно — мешали большая корзина и мешок, обвязанный веревками. У Антонины затекли ноги. Извозчик равнодушно покрикивал на прохожих, часто останавливался, соскакивал с козел и что-то чинил в своей пролетке, заколачивая каблуком и ругая «спайку».

— Делают спайку, — говорил он, обращаясь к Татьяне, — а их не просят. Разве ж я просил? А той спайке грош цена. Н-но, великомученица!

В маленьком кооперативчике на Загородном Татьяна купила на дорогу колбасы, булку и сдобную ватрушку. Усевшись на извозчика и сунув еду в кошелку, она легко дотронулась до руки Антонины и, встретив ее взгляд, тихо заговорила:

— Сейчас покупала и думала — жалко мне мужика своего или не жалко? Вот ведь чудеса: не жалко, совсем не жалко. И себя не жалко. Ты это пойми, Тоня, — ничуть себя не жалко, ну ни чуточки. Едем мы с тобой — и ничего. А думала — умру, а ехать, выходит, легче. Пошла на лестницу, где Скворцов живет, поглядела — думала, плакать буду, и не заплакала. Ни слезинки. Что ж… А мужик мой плачет, борода вся намокла. Стыдно, вишь, ему — разводиться. Черт паршивый!