Иван Яган - За Сибирью солнце всходит...

— Хамство и бестактность! — воскликнул Табаков.

— А вы не забывайте, где находитесь, — спокойно сказал Дубов, переходя на «вы». — Мы не можем сквозь пальцы смотреть на...

— Подожди, Петр Сергеевич, — остановил его Иван Антонович Косов, старый карусельщик с четвертого участка. — Мне кажется, что ты не туда гнешь. Ты в чем обвиняешь Ваську-то? Он что, ее у мужа отнял или сам жену бросил, а к ней пошел? Дело молодое, и тут никто никому не указ. А нам в это дело мешаться не след. Зря ты, зря человека обидел...

— Но он же член цехового комитета!

— Ну так что ж, спасибо ему за это. Другого в его годы не шибко-то к такой работе призовешь, а он работает, и не хуже нас с тобой. А что касается того самого... тут ты, Сергеевич, брось, перегнул, кого-то послушался, а с нами не посоветовался... Нечего нам больше обсуждать.

Косова поддержали почти все члены цехового комитета. А Дубов закончил так:

— Смотрите, дело ваше. Я хотел как лучше, своевременно чтобы...

Дома Василий долго и сердито мылся в ванне, резко растирал ладонями тело, словно хотел смыть неприятное ощущение. Переоделся в свою самую красивую рубаху, надел самые красивые носки и на днях купленные сандалеты. В восемь вечера он был уже у Глашиного общежития, хотя о свидании на сегодня договора не было. Вошел во двор и сразу же увидел Глашу в открытом настежь окне. Локти поставлены на подоконник, ладошки подхватили уроненный подбородок. Лицо ее озарилось улыбкой. Он призывно махнул ей рукой. Минут через пять она была рядом с ним.

— Куда пойдем? — спросил Василий.

— Куда скажешь.

— В кино хочешь?

— Нет, я еще вчерашнее не забыла.

— Пойдем в кафе? Я не ужинал.

— Пойдем. — Глаша взяла его под руку, , и зацокали ее каблучки по тротуару. Василий один раз глухо шаркнет мягкой подошвой, а Глаша два раза: цок, цок, цок-цок!

А еще через два дня Любовь Андреевна, небрежно швырнув на край своего стола какую-то бумажку, сказала:

— Познакомьтесь, Василий Иванович, с приказом главного инженера. Везет вам!

В приказе говорилось: «... группу рабочих в количестве шести человек командировать в г. Свердловск... Руководство группой возложить на технолога восьмого цеха тов. Табакова В. И. Срок командировки — 30 дней...»

Впервые в жизни Василию не хотелось ехать в командировку. Но делать было нечего: приказ есть приказ.

Перед отъездом Табаков подошел в цехе к Глаше, сказал:

— Глаша, я уезжаю в командировку, в Свердловск.

— Зачем?

— Надо, посылают.

— А ты не езди.

— Нельзя, Глаша... Я хотел тебе сказать, чтобы ты здесь...

— Что? — Глаша строго посмотрела ему в глаза.

— Ну, чтобы все было хорошо. Боюсь я за тебя.

— Ну и зря. А ты долго будешь ездить?

— Через месяц вернусь. Жди меня, ладно?

— Ладно... — У Глаши чуть-чуть дрогнул голос, глаза заблестели, она отвернулась. — Поезжай, да не заблудись... А за меня не бойся...

И опять он не сказал ей, что думал, что хотел сказать.

И Глаша ждала его. Сколько раз девчонки, собираясь в кино или на танцы, звали ее с собой, но она отказывалась.

Девчонки уходили, а Глаша оставалась одна, сидела у окошка и смотрела во двор. Она знала и верила, что скоро, скоро появится Василий, ее «чернобровый и черноглазый». Не сегодня, так завтра, не завтра, так дней через пять... Уже больше полумесяца он в командировке. За эти дни Глаша много передумала о нем и поняла, что без него ей никуда нет дороги. Она даже для самой себя ни разу не произнесла «люблю», но чувствовала, что смыслом этого слова наполнена вся ее душа, все ее существо. Она боялась расплескать грусть по нем, берегла ее, И несла, как несут в ладошках воду, дорожила ею, как дорожат последней спичкой в поле на ветру. Приедет Василий, и тогда она с ним — хоть в огонь и в воду. Только с ним, только с ним...

Однажды Глаша с подружками возвращалась с работы. Домой решили идти пешком, чтобы заглянуть в магазин. У автовокзала Глаша вдруг остановилась:

— Не пойду я, девочки, вернусь назад, сяду на троллейбус...

— Почему? Что ты задумала?

— Видите, там наши... Мать там моя...

— Да что она сделает! Вы с ней в ссоре? Хочешь мы вас помирим?

А Глашина мать уже шла к ней; остальные цыганки громко галдели.

— Вот и встретила я доченьку свою! Что же ты домой не кажешься? Быстро родителей забываете. Тебя и не узнать, культурная стала. Дуру нарядили и в люди пустили.

В лице и словах цыганки не было ничего угрожающего. Девчонки окружили цыганку.

— Как вас зовут?

— Вы Глашина мама?

— Она у вас чудесная!

— Пойдемте к нам в гости, Лукерья Тимофеевна, посмотрите, как Глаша живет.

Одна Глаша молчала. Девчонки уже взяли Лукерью под руки и потащили в общежитие. Кто-то побежал в магазин купить вина. Девчонки были из разных комнат. В Глашиной, на четыре койки комнате было чисто и светло. В распахнутое окошко повевал ветерок, качал шторы. Посреди комнаты — круглый стол, на нем ваза со свежими гладиолусами. Лукерья обвела комнату взглядом:

— А с кем ты, Глафира, живешь здесь?

— А вот с Тоней и еще две девочки. Они во вторую смену работают.

— Хорошо! Жить можно, — заключила Лукерья. — Давайте уж, девки, погадаю вам, ничего не возьму, так и быть. Накажи вас бог, да добром! — она достала из потертой брезентовой сумки зеркальце.

Глаша поднялась и подошла к матери:

— Не надо, мама, перестань.

— Ну что тут такого, — затараторили подружки: — Мы же знаем, что все это... Погадайте. Лукерья Тимофеевна, погадайте!

Гадали, смеялись. Потом пригласили Лукерью в другую комнату. Там уже был накрыт стол. Усадили гостью за стол, угощали наперебой, просили не стесняться... Она ела все подряд, ела вилкой и руками, остатки сгребала в сумку. Из вазы забрала все конфеты. «Хорошо живете, девки, больно хорошо! Эх! А мы, бедные,разве живем... — говорила она, тасовала карты, ела, стреляла глазами по столу и по комнате. — Так жить можно... Где у вас тувалет?» Девчонки вывели ее в коридор и показали, где туалет.

Лукерья подозрительно долго не возвращалась, и Глаша беспокойно заходила по комнате.

— Зачем вы ее пригласили? Я же вас просила...

— Глаша, да что тут такого?

— Я лучше вас ее знаю. Она так просто не пришла бы...

С этими словами Глаша бросилась из комнаты, и в ту же минуту в коридоре послышались ругательства и шумная возня. Девчонки вышли на шум.

Глаша пыталась вырвать из рук матери ее сумку. Лукерья одной рукой держала сумку, а другой уже рвала дочери косы.

— Лучше отдай! Лучше отдай, что взяла! — отчаянно повторяла Глаша.

— На мать, стерва, руку подымаешь! На родную мать? — кричала Лукерья. — Так вот тебе! — она на мгновение отпустила Глашину косу, сунула руку в карман пиджака и сыпанула что-то Глаше в лицо. Та прикрыла обеими руками глаза и, словно слепая, шатаясь, прислонилась к стенке.