Антонина Коптяева - Товарищ Анна

Валентина посмотрела на белых чечоток, перелетавших по крутым дугам кедрового сланца, высохшего после давнего пожара, неожиданно заговорила быстро:

— У моих соседей есть кошка, чёрная такая, мягкая. Она часто приходит ко мне... Когда птицы садятся на провода у самых окон, она смотрит на них и так смешно кряхтит. Правда! Как будто блеет тихонько... Нет, я даже не могу назвать, как это у ней получается, но очень, очень смешно. Рот раскроет широко и хрипит тихонько, а когтями так и раздирает, — Валентина взглянула искоса на удивлённого Андрея и спросила опять неожиданно: — Почему же этот ключ называется Звёздным?

— Здесь мы видели звёздный дождь, — ответил Андрей, оскорблённый, как и в первый раз, дома, её дерзкими, злыми выходками, но озадаченный сбивчивым рассказом о кошке. Он чувствовал за всем этим какую-то личную драму Валентины, невольно оправдывал эти её выходки и невольно боялся их. — Возможно, это были мелкие метеориты, — продолжал он, успокоенный переменой разговора. — Мы пришли сюда, я и разведчики, чтобы заложить первые канавы. Ночью у нас сгорела палатка: попали искры от железной печки. До утра мы просидели вокруг костра под открытым небом.

— У вас же была печка, — напомнила Валентина.

— Печкой тайгу не натопишь. И вот я встал, чтобы подбросить дров, и вдруг слышу лёгкий шорох... Оглянулся. Небо серовато-синее перед рассветом, а по этому мутному небу под звёздами косой светлый дождь, такие мелкие, огнистые хвостики. Разведчики дремали, а один вскочил и говорит мне: «Это, Андрей Никитич, боговая палатка горит. Пусть-ка он попробует сам пожить на голом небе!» Так мы и решили назвать ключ «Звёздный».

— А богатое здесь золото?

— Пока ещё нет, но мы надеемся на рудное, вот на этом самом водоразделе.

— Это хорошо... надеяться! Я всю жизнь живу надеждой... На яркое что-нибудь, как ваш звёздный дождь.

Валентина вздохнула, рассеянно погладила бледножёлтые кустики оленьего мха.

Полые, густоветвистые стебельки его, сросшиеся в сплошной дерновик, свернулись на верхушках, как подпалённая шерсть, в коричневые узелки спор. Наднях прошли дожди, и мох, ещё не пересохший на солнце, был мягок и нежен. Валентина прилегла на него, закрыла глаза рукой, и пальцы её красновато просветились, как будто к самым глазам поднесли раскалённое железо. Она зажмурилась. Она слышала, как поднялся Андрей, как он пошёл наверх, но не окликнула его: ей так хорошо было лежать на крутом солнцепёке.

Всю ночь она провозилась с больными. У одного действительно оказался тиф, у другого — малярия, привезённая из Средней Азии. Валентина вспомнила серовато-синее, точно в лучах кварца лицо малярика, его холодные с лиловыми ногтями руки... Послушав отеческого совета смотрителя разведок Чулкова, он выпил стакан водки с перцем и с горчицей, и его всё время страшно рвало кровью.

Испуганный Чулков, грузный, но услужливо проворный, бегал ночью куда-то в тайгу с кайлом и притащил целое ведро голубого вечного льда.

Лёд, пролежавший в земле многие тысячи лет, внушал невольное к себе уважение, но под ножом кололся легко и, оплывая водой, распускался на блюдце просто, как самый обыкновенный. Чулков подносил его кусочками к обтянутым вокруг зубов губам больного, и чайная ложка тряслась в его тупых пальцах. Он был так расстроен, что Валентина даже не решалась побранить его за «собственное средство».

Сейчас больной спал, и Валентина в свою очередь еле осиливала дремоту, лёжа на мягкой моховой постели. Эта поездка сквозь лесное море, осётр-отшельник, звёздный дождь от сгоревшей «палатки бога», малярик, которому она помешала умереть ночью, — всё вдруг слилось для неё в одно потрясающее, радостное ощущение полноты жизни.

— Я счастлива, — сообщила она, ласково улыбаясь голубизне неба, и снова погрузилась в дремоту, растворялась, таяла от солнечного тепла, плыла куда-то...

Смятые облака плыли вместе с нею над чёрно-лиловыми краями гор, прорывались, наползая на острые, скалистые гребни... Странно и хорошо было следить из-под опущенных ресниц за их быстрым, беспорядочным движением.

Сверху донёсся голос Андрея. Валентина приподнялась и прислушалась. Он говорил своим обычным, негромким, чуть глуховатым голосом. Что-то звякало, точно разбирали лопатами груду мелкого железного лома.

Валентина положила раскрытые ладони на мох, крепко нажимая, опять погладила его. Шершавые стебельки щекотно прошли под её пальцами, и она, улыбаясь, с весёлым озорством сжала и выдрала их.

— Странно! — прошептала она, глядя, как шевелился, моховой дерновик, примятый и разорванный её руками. — Странно. Почему это... радость? Радуюсь чему? С ума сошла!..

Она встала и тихо пошла наверх. Из канав летела земля, выбрасываемая невидимыми лопатами, глухо звучали голоса. Валентина прислушалась и опять повторила:

— Странно. Очень странно!

В одной из канав она увидела Андрея и долго молча смотрела на его опущенные плечи и ссутуленную спину. Чулков выбирал куски камня из кучи в углу ямы и с самым серьёзным видом передавал их Андрею. Андрей рассматривал эти камни в лупу. Валентина постояла у канавы и медленно отошла. Что же, ведь она забралась сюда совсем не для этого, чтобы отвлекать его от работы. Хорошо и то, что он здесь. Она обязательно увидит его через несколько минут. Ничто не может помешать ей увидеть его.

— Заложить ещё одну в крест простирания, — донеслось до неё из канавы.

Валентина удивлённо подняла бровь, улыбнулась и села на жёлтый, уже обветренный камень, вынутый из ямы.

— По свалу-то мы подсекли её верно, — сказал Чулков, — уйти ей некуда.

После минутного молчания голос Андрея:

— Элементы залегания показывают сброс вправо.

— Сомнительно, Андрей Никитич, скорее, сдвиг влево.

— Сброс...

Валентина слушала и улыбалась матерински-снисходительно: как будто не всё равно, сдвинуть или сбросить.

Потом Андрей грустно произнёс:

— Попробуем заложить одну правее.

И, слышно вздохнув, Чулков повторил недовольно, но покорно:

— Заложить правее.

— Так, — прошептала Валентина. — Заложить правее. Ох, какой же ты упрямый, милый мой! — и она беззвучно засмеялась, откинув голову, почти задыхаясь от освобождённого ею и сразу заполнившего её радостного и страшного чувства.

Милый? Этот грубовато неловкий Андрей? Разве он уже не сухой эгоист? Разве он изменился со вчерашнего дня? Она не знает, и никто не знает, и никто не может помешать ей называть его так, как ей хочется.

— Милый! — наперекор всему прошептала она и вдруг притихла, заслышав его шаги.

Андрей подходил, озабоченно хмурясь, но, взглянув на неё, так смирно сидевшую на камне, сдержанно улыбнулся: