Георгий Халилецкий - Осенние дожди

Человек нрава крутого и горячего, резкий на слово и решительный в действиях, Руденко в недавнем прошлом был экскаваторщиком. Это сближало его с рабочими. Шли к нему ночь — за полночь; если требовало дело, спорили до хрипоты; бесцеремонно показывали ему, где у пего промах или просчет; и уж они-то, можно не сомневаться, сказали бы: «Да надо быть круглым дураком, чтобы поверить Маркелову «благородству».

О возвращении Руденко я узнал от Лукина. В один из вечеров он пришел возбужденный.

— Ох, Кирьяныч,— весело, нараспев, произнес он, лицо его светилось добродушной насмешливостью. — Что нынче в парткоме творилось — страхи небесные!

— А именно?

— Да Руденко-то, оказывается, не знал, что Виноградов санкционировал переход Маркела в молодежную бригаду. Руденко громы-молнии мечет, а Виноградов-то наш насупился, только сопит... Он хоть и не спорит, а, видно, не согласен. Тогда Руденко говорит: «Ну ладно. Давай все сначала, не то, гляжу, и впрямь ты ни в чем не разбираешься: Маркел на что рассчитывает? На то, что от нового бригадирства его теперь без особой причины не отстранишь: конфуз получится».

— Что да, то да.

— Вот то-то и оно. Поди потом растолковывай пароду, где патриотическое движение, а где Маркеловы хитросплетения. «Как же ты сам не додумался,— это, понимаешь, Руденко спрашивает у Виноградова,— что это он просто хочет ускользнуть от ответственности? Его же, сукина сына, под суд надо было отдать за чепэ на дамбе. А ты его чуть ли не в герои!..»

— Ну, а Виноградов-то, Виноградов сам — как: понимает это?

— Кой черт! «За что ж, говорит, под суд? Несчастный случай». А Руденко: «Случай дураками правит». Ведь он, Маркел, что сделал? Послал людей на заведомо опасное дело, а сам-то в конторе отсиживался!

— Неужто в конторе?

— В том и дело.

— Смотри-ка, предусмотрительный дядя. Ну и чем же кончилось?

— Руденко говорит: придется нам, товарищ Виноградов, продолжить этот разговор на парткоме. Может, там поймешь, что к чему. А тот понимает: с этой стороны к нему не очень подступишься. За энтузиазм еще никого не судили, верно? «Кто ж его, черта скользкого, разглядит? — оправдывается.— Я полагал, как лучше...»

И Лукин, смешливо фыркнув, занялся своими делами.

Вообще-то мы с ним живем мирно: он легонько подтрунивает надо мною, я — над ним, но в тот вечер мы впервые крупно повздорили. Лукин долго молчал, потом неожиданно изрек:

— Пора его, змея рогатого, за рога брать.

— О ком это? — не сразу сообразил я.

— О Маркеле, о ком же еще. Вот теперь, видишь, за нашего Алешку принимается. Ох, чует мое сердце, заварит он кашу! Надо потолковать с Алешкой.

Я не представлял, как можно это сделать. Надо только позаботиться, чтобы Маркеловы сплетни по возможности не дошли до Алексея. И тогда Лукин обвинил меня в интеллигентской мягкотелости. Признаться, никогда прежде я не видел его таким раздраженным: он крупно шагал по проходу между койками, чертыхался, доказывал мне:

— Алешка прошел рабочую школу, пойми ты это. Его не просто свалить. Надо ему прямо обо всем сказать.

— И все-таки согласись, Лукин, это было бы слишком жестоко, — возразил я.

— А правда, она такая, между прочим. Жестокая. Одна только ложь мягонькая...

Заметил я: когда Лукин сердится или с чем-нибудь не согласен, глаза у него как-то странно округляются, и в них появляется острый блеск.

— Это, положим, не всегда так,— я умышленно произношу равнодушно: сейчас бригадир взорвется. И верно.

— Что там не всегда! Это вы, писатели, иной раз правду сахарной пудрой присыпаете да еще сами же умиляетесь. — Оп остановился, погрозил в пространство: — А этому хлюсту... Мы ему крылья пообломаем.

— Не будем спорить,— миролюбиво согласился я.— Ты Алешку знаешь лучше, тебе виднее... А насчет Маркела — гляди, впасть в крайность тоже ведь нетрудно. Не так уж он беспомощен, чтобы запросто в руки даться.

— Э, — пренебрежительно бросил бригадир, оделся и ушел.

Он ушел, а я, не торопясь, поставил чайник на плитку,— люблю писать, когда сбоку негромко бормочет, посвистывает в носик закипающий чайник; и мысли-то идут ровнее, и беспокойство куда-то улетучивается,— и пододвинул к себе дневник.

Я до того увлекся своим занятием, что, когда услышал чье-то осторожное покашливание, вздрогнул от неожиданности. Возле стола, разглядывая меня, стоял... Маркел!

— Бог в помощь,— негромко сказал он.— Все пишете, Алексей Кирьянович?

— Как видите. Вам даже мое имя известно?

Маркел серьезно подтвердил:

— Вас по имени-отчеству вся стройка знает.— И кивнул на мои бумаги: — Это ж какую голову надо иметь!

Глаза у Маркела, когда я разглядел их вблизи, оказались коричневыми и странно отражающими свет, точно они стеклянные.

— Давненько собирался к вам,— продолжал Маркел.— Но то, слышу, вы прихварываете, — не до меня вам. То самому недосуг,— он рассеянно вертел один из моих карандашей.

— Чем обязан?

— Просто так! Человеческая благодарность, больше ничего.

Я молчал, и это сбивало его с толку. Почему-то он вздохнул, помедлил, сказал задумчиво:

— Люди ожесточились. Друг на друга волком глядят. А вы...

— А я что?

— Так ведь все на стройке знают, что вы пострадали из-за нас!

Надо думать, не только ради этого шел Маркел сюда?

Он выждал, сбоку поглядел на меня. Снова вздохнул:

— Помните, тогда в клубе вы сказали, что мы с вами никогда не встречались?

— А-а, вой оно что! Конечно, помню.

— А ведь это не так, Алексей Кирьянович. Встречались. Только вы запамятовали.

— Разве? Не припоминаю.

— Позвольте напомнить?

Знакомым жестом он достал расческу, поводил ею по своим зализанным волосикам, сказал негромко и проникновенно:

— Может, помните, здесь, на стройке, пожар приключился?

Стоп! Ясно. Вот теперь все ясно. Резкое и острое чувство мгновенного прозрения. Во-он оно как!.. Еще бы мне не помнить!

Это случилось в пору, когда по тайге гуляют невесть как возникающие палы — свирепое буйство огня, который иной раз в одни сутки уничтожает сотни гектаров векового леса. Видывал я такое и в верховьях Амура, и в дебрях Сихотэ-Алиня, и на склонах древнего Хора. Страшное и незабываемое зрелище! Огонь катится по склонам сопок ревущим, яростным валом, а впереди него лавиной несется обезумевшее таежное зверье. Искры и огненные головешки, будто раскидываемые богатырской рукою, перелетают иной раз за добрую сотню метров, и там, где они падают, хвоя и листья вспыхивают мгновенно; трещит, свертываясь древними папирусами, опаленная кора; падают на землю—в траву, в сухие листья — обгоревшие сучья; смола, растворенная пламенем, сползает по обугленным стволам.

На следующее утро все вокруг еще дымится горестно и горько; то тут, то там возникают и тут же опадают крохотные змейки иссякающего огня; а потом туман или роса погасят и их, и далеко-далеко, к вершинам голых сопок или к краю долины протянется черная, обугленная земля. Безмолвная. Мертвая. Страшная.