Георгий Халилецкий - Осенние дожди

Да оно и понятно, какой женщине не в удовольствие, ежели ею вот так любуются?

«Садись, говорит, к столу, хозяин».

И смеется. Я малость опамятовался, тоже смеюсь.

«Хозяин-то, видать, неважнецкий, если вы тут пустой кипяток дуете. Кулеш же в печке преет!»

И выставил на стол все, что в запасах держал: банку американской тушенки — мы ее называли «второй фронт», помнишь? сахар-рафинад; даже лярд, помню, зачем-то приволок, а в довершение — трофейный немецкий шоколад «Хильда». Пацаны на все это смотрят, притихли, а глаза у них стали — в пол-лица, честное слово! Те глаза, наверное, мне душу и перевернули.

«Наваливайся, — командую. — И чтоб ни крошечки на столе не осталось!»

Уговаривать их не нужно: уплетают, аж скулы трещат. Только старшенький, Игорешка, у всех всего по кусочку отобрал, в стороне сложил: на завтра. А я ему:

«Ешь, говорю, не откладывай. Будет день — будет пища».

Говорю это, а у самого, веришь, губы пляшут. Будто и не мои вовсе.

Ладно. Сидим мы с нею, переговариваемся, и такое, понимаешь, у нее счастливое, тихое лицо, так она вся светится, что я не выдержал, встал.

«Вы тут чаевничайте. А я пойду на крылечке подымлю».— «Дыми здесь,— отвечает.— Не пристало хозяину привычки менять».

Я все-таки вышел. Ночь была, скажу тебе,— второй за всю жизнь такой не помню. Сплошь в звездах. Сады но Дону созрели — август же; слышно, как яблоки в росную траву падают. Девчата где-то поют, да так трогательно... У нас на Дону девчата, скажу тебе, первые по России песенницы.

А я сижу, слушаю, думаю: «Ах ты фриц, распроклятый ты фриц! Сколько же ты у нас лучших лет отнял и загубил ни за что ни про что!»

Потом мысли на другое повернули: ничего, расплодится парод, размножится, все себе вернем: и счастье, и богатство. И еще думаю: «Так ведь и я еще не старик. Двадцать шесть лет, из них шесть — армейских,— какие годы?»

Слышу, дверь за спиной скрипит. Вышла гостья моя, рядом на порог опустилась.

«Не помешаю?» — спрашивает. «Какая помеха,— отвечаю.— Ночь слушаю».

Молчит, только все в курточку старшенького своего плечи кутает. И. непросохшие волосы так пахнут — голова кружится.

«Ребятишки — что, уснули?» — спрашиваю. «Только до подушки добрались».

Помолчали. Мне хочется расспросить ее о главном, и, чувствую, робею. «Вот чертовщина,— злюсь на самого себя.— Никогда со мною такого не было!..» Потом все-таки спрашиваю:

«И давно вот так идешь?» Вздохнула: «Второй месяц».— «К мужу?» — «Муж,— говорит,— далеко. В братской могиле, под городом Великие Луки».

Прикидываю в уме: это что же, сорок первый получается? А откуда же тогда эти трое? Она молчит, я тоже, будто горло мне кто сдавил и не отпускает. Спросить про ребят, скажет: а ты, собственно, по какому закону спрашиваешь? Кто ты такой, чтобы я тебе отчет давала?

И права, между прочим, будет. Была бы распутная какая, небось детьми себя по рукам-ногам не стала бы связывать. Видел я за воину всяких: и гулящих, и с одиночества отчаявшихся, и просто от страха, что вот не сейчас, так завтра мина шарахнет — и всему конец. Сам знаешь, многих тогда война душой обездолила, а уж баб-то в особенности. Где это, не помню, читал я: с женщин и детей война более всего взыскивает.

Лукин достал папиросу, пошарил спички, не нашел, чертыхнулся нервно. Я протянул свои, он прикурил, помолчал минуту-другую, затягиваясь дымом.

— И вот рассудил я все это, как умел, Кирьяныч, и подумал: может, за каждым из этих пацанов горе горькое, бабье унижение стоит, да такое, что страшнее и выдумать невозможно. Так как же это я, неведомо кто, полезу человеку сапогом в душу!..

Он проследил взглядом, как тает колечко дыма.

— Наш-то брат, мужики, не слишком ответствен в таких делах. А в ту пору, сам понимаешь, еще придумали подлое оправдание: «Война все спишет». Ничего, как я убедился, война не списывает.

А она, как это я уж потом сообразил, как раз больше всего боялась, что я полезу со своими сочувственными расспросами.

В августе ночи короткие, оглянуться не успеешь — светает.

«Поживете у меня?» — спрашиваю. Вздохнула: «Не бойся. Переночуем, уйдем...»

А я даже обиделся: «С чего же это ты взяла, что я об этом думаю?» — «А о чем же ты думаешь?» — спрашивает. «О чем? А вот о чем, только не смейся. Думаю: может, не будь войны, иные из нас до сих пор не знали бы, что это мы за люди такие. И какая в нас человеческая сила сокрыта». Она, веришь, так это удивленно на меня посмотрела. «А и правда,— говорит,— Я тоже часто об этом думаю».— «Вот видишь,— усмехаюсь.— А насчет того, что завтра уйдете,— это ты брось. Живите хоть целый год. Дом без ребячьего смеха,— что лес без птиц».

Год не год, а две недели они у меня прожили. Соседки под окнами ходить перестали, насчет холодной постели больше не поют, а у колодца нет-нет да и съязвят что-нибудь этакое. А мне, хочешь верь, хочешь нет, никакие такие мысли даже в голову не идут. Ей я ботиночки сладил — ведь я, знаешь, от скуки на все руки. Ребятишкам одежонку сшил из своего, солдатского. Не берет, обижается. А я в свой черед тоже обижаюсь:

«Человек к тебе без грязных мыслей, от всей души, что же тут зазорного, помочь?» Она: «Ладно, только я тебе отработаю все это. Или с дороги, когда заработаю, деньгами пришлю».— «Непременно»,— смеюсь.

Я в ту пору на крупорушку устроился. Механиком. Не по специальности, зато и нам с нею, и пацанам с голоду не помереть.

Каждый день я теперь просыпался с одной и той же тревожной мыслью, что вот-вот это кончится. И вернется ко мне мое прежнее одиночество. И вот один раз прихожу со смены, а в доме никого. Полы вымыты, кругом чистота; чугунок с гречневой кашей чистым полотенцем прикрыт. Гляжу — на столе записка: так и так, спасибо тебе, казак, за все, не сердись, что уходим без прощания,— оно так проще.

Сел я, ладони на колени, такое отчаяние на меня нашло, впору на себя руки наложить. В тот вечер напился, как за всю свою жизнь не напивался.

А через четыре дня приплелся с работы, а в доме борщом пахнет, пацаны стулья-табуретки составили, в паровоз играют, а она сидит у окна и что-то шьет. Подняла на меня взгляд, и понял я, что весь тут...

Лукин сел напротив меня, в задумчивости охватил сцепленными пальцами колени.

— Знаешь, я иногда думаю: мне бы власть, я б в Москве, рядом с памятником Неизвестному солдату... Нет, даже, пожалуй, прежде него... Поставил бы памятник нашей женщине. И Вечный огонь зажег около... Ведь это вот так, сказать по откровенному, все мы — со всем нашим солдатским мужеством, со всем нашим героизмом — все равно на ступеньку ниже стали рядом с ее подвигом. Нашего мужество, оно, ежели рассудить, тоже от нее свое начало берет.

— Погоди,— напомнил я.— Значит, тогда вы и поженились?

Он удивился:

— А разве я сказал поженились? — И заговорил о другом: — Дети уже взрослые. У Игорешки вон дочка Оленька, так что я в некотором роде неофициальный дед. Двое других — Бориска и Виктор — при нас. Маруся над ними квохчет, а они вымахали выше меня ростом,— Рассмеялся.— Цирк, ей-богу! Батей называть они меня не решаются, да и ни к чему. А как по-другому — до сих пор не придумали. Лукиным зовут, вроде как ты или Серега.