Николай Глебов - Бурелом

— Вспомнила, — заговорила она оживленно. — Правый глаз у него полузакрыт, но когда старик откидывает голову, то смотрит, как и все. Только поглядка у него недобрая, — закончила она.

— Это очень важная примета. Ты продолжай наблюдение за ним. Что узнаешь нового, — сейчас ко мне.

— Ладно. — Глаша ушла.

Мысль о «старике» не оставляла Шмакова в покое, и он решил поговорить о нем с Соней Кривой.

Соблюдая предосторожность, Иван Васильевич несколько раз прошел мимо дома, где была конспиративная квартира Сони, оглядел улицу и, подойдя к дверям, постучал условным стуком. Дверь открыла хозяйка дома. Назвав пароль, Шмаков прошел в комнату.

— Видимо, это опытный провокатор и важный для Строчинского агент, — заметила Соня и, помолчав, добавила: — Надо во что бы то ни стало установить личность старика. Если старик действительно находится в среде рабочих, то он опасен вдвойне. Ведь почти вся наша работа связана неразрывно с рабочими. Провокатор, очевидно, имеет возможность, не вызывая подозрений, бывать на собраниях. И вполне понятно, для Строчинского он представляет большую ценность. Ты говоришь, что Глаша ведет наблюдение за стариком?

— Да.

— Надо подобрать человека для надзора за домом Строчинского. Листовку принесли?

Иван Васильевич достал из внутреннего кармана пиджака вчетверо сложенный листок и передал Соне. Пробежав глазами текст, Соня с довольным видом вернула листовку Шмакову.

— Передай дяде Мите большое спасибо.

Подпольная типография в то время находилась на квартире Шмакова. Печатал листовки «дядя Митя», он же и доставал шрифты.

— Листовки нужно направить сначала в железнодорожные мастерские. Пускай Поля передаст их товарищу Зыкову. Часть их пойдет, на плужный завод и в военные казармы. Это сделает Рита Костяновская. Бумаги для печатания хватит?

— Думаю, что достаточно, — отозвался Иван Васильевич.

— Хорошо. — Соня поднялась от стола. — Знаешь что, Иван Васильевич, у меня сейчас такое настроение — взяла бы в руки красный флаг, вышла бы на площадь и воскликнула: «Люди! Ведь скоро будем праздновать первую годовщину Октябрьской революции!» Иван, Васильевич! А как это здорово, что мы несем в такое трудное время слова правды народу, глубокую веру в светлое будущее — да ведь это замечательно!

— Любо мне глядеть на тебя, Соня. Какая ты сильная и смелая.

— Ну что ты, Иван Васильевич, зря ты расхваливаешь меня. Я этого не заслужила. — Соня прошлась по комнате. — Сегодня мне хочется помечтать. Послушай, — вновь усаживая Шмакова на стул, заговорила более спокойно Соня. — Надела бы я, как в сказке, шапку-невидимку, прошла бы через колчаковские кордоны, явилась бы к товарищу Ленину и сказала: «Дорогой Владимир Ильич! Мы, челябинские большевики, перетерпим любые муки для великой цели — освобождения Урала и Сибири от врагов. Клянемся тебе: мы не пожалеем своей жизни для того, чтобы будущее поколение челябинцев и всей страны могло жить счастливо, нет, не в Колупаевке с Сибирской слободкой, Порт-Артуром, а в новом светлом городе, о котором писал триста лет назад Кампанелла. Я верю, такой город будет!

Иван Васильевич не спускал глаз с одухотворенного лица Сони. Ее пылкость, казалось, передавалась ему напомнила собственную молодость. Размышления Шмакова прервал голос девушки.

— Помечтали и хватит, а теперь поговорим о деле. Тебе, Иван Васильевич, надо прийти сегодня на заседание городского комитета. Будет обсуждаться вопрос о подготовке к празднованию годовщины Октября. Расскажешь подробно о типографии, ее нуждах. Договорились?

— Да. — Шмаков взялся за кепку.

— Чуть не забыла. Скажи о собрании Васанову. Пускай он договорится с товарищами из полка Шевченко, чтобы они делегировали на заседание человека от своей организации.

— Ладно. Я пошел, — ответил Шмаков и, простившись с Соней, толкнул дверь, огляделся и вышел.

Холодный осенний ветер гнал по тротуарам опавшие листья, сметал их в кучи возле заборов, стучал оконными ставнями и стремительными вихрями носился по пустынным улицам города. Порой пролетал снег, однотонно гудели провода, в конце глухого переулка чей-то пьяный голос выводил:

Шмаков прошел Уфимскую, поднялся на мост и свернул к своему дому на Горшечной. Послышался цокот копыт. Надвинув папахи на лоб, проехали казаки. Проводив их взглядом, Иван Васильевич прибавил шагу.

Вечером в последних числах октября на одной из конспиративных квартир собрались представители подпольных организаций Челябинска.

Собрание открыла Соня. Окинув взглядом сидевших в небольшой комнате людей, сказала с теплотой:

— Скоро, товарищи, первая годовщина Октябрьской революции. Говорить о ее значении здесь не буду. Все вы об этом знаете, повторяться нет смысла. Хотелось бы только сказать, что наши сердца и думы в предстоящие дни будут наполнены душевной радостью за вечно живое дело построения социализма в стране. Товарищи, есть мнение городского подпольного комитета партии отметить годовщину Октябрьской революции однодневной политической забастовкой!

Среди собравшихся началось оживление.

— В день седьмого ноября надо поднять челябинский пролетариат и надежные воинские части на вооруженное восстание, — раздался чей-то молодой голос.

— Нет, этого делать нельзя! — ответила спокойно Соня. — Восстание заранее будет обречено на неудачу. Во-первых, фронт от Челябинска далеко и Красная Армия не сможет прийти нам на помощь. Во-вторых, у рабочих мало оружия. Восстание можно начинать тогда, когда фронт приблизится к Челябинску и боевые дружины рабочих будут обеспечены оружием. Есть еще предложения? Нет. Членов городского комитета прошу остаться, остальные свободны. Расходиться, товарищи, поодиночке.

Утро седьмого ноября выдалось морозное. На деревьях и кустах городского сада и палисадников лежал куржак.

Торговый центр Челябинска еще спал, когда со стороны железнодорожной станции раздался гудок. Ему вторили гудки паровозов и завода «Столль». Как всегда, рабочие направились в цехи, но, не приступая к работе, собирались вокруг импровизированных трибун. Открылись летучие митинги. Ораторы свои, близкие люди, ярко, немногословно рассказали о праздновании годовщины Великого Октября и предложили участникам митингов разойтись по домам. Рабочие в праздничном настроении вышли из цехов. Слышались песни, смех, кто-то, прихватив с собой гармонь, с увлечением играл «Подгорную».

В деревообделочном цехе остались несколько молодых рабочих. Заглянув перед уходом в цех, мастер Деревянин, укоризненно покачав головой, сказал: