Михаил Алексеев - Хлеб - имя существительное

Сытый и ленивый, ты наклонишь вишневое дерево, сорвешь и бросишь в вялый свой рот несколько ягод и отойдешь прочь. Тебя не покличет, не поманит, не позовет к себе вон тот прозрачно-золотистый натек на атласной кожице вишневого ствола. Ты еще можешь подумать, что это смола, и шарахнешься от нее, чтоб не испачкать платья. А это вовсе и не смола – куда там смоле! Это вишневый клей. У него нет вкуса. У него нет и запаха для тебя. Но для Меркидона и его друзей у него есть и вкус, и запах. Причем то и другое непередаваемо нежны, непередаваемо – потому что вкусу и запаху не придумано еще имен. Мы можем лишь сказать, что пахнет малиной или там смородиной черной, а какими словами назвать сами эти запахи, не знаем.

Сытый и ленивый, прогуливаясь по весне в березовой роще, ты можешь, потехи ради, поковырять перочинным ножичком в белоснежной коре сказочно удивительного дерева. Ковырнешь – и пошагаешь дальше, не увидишь даже, как из сделанной тобою ранки живою кровью заструится опять же золотистый сок. Тебе бы припасть губами к этому божественному источнику, и ты бы весь свой век не смог забыть того блаженства, которое бы испытал, испив из этого источника.

Да что береза! Ты вот содрал с молодой ветлы лыко, идешь и беспечно размахиваешь им, отпугиваешь комаров от своего равнодушного чела и не знаешь того, что можно было бы полизать обнаженную часть ветлы – как же она сладка!

Ты сыт и потому бесконечно беден, а Меркидон ненасытен в своих мальчишеских открытиях, и потому он бесконечно богат. Любые деревья для тебя просто лес – и ничего больше. Для тебя нет березовой рощи, нет дубравы, нет соснового бора, не знаешь ты, где растет ольха, не знаешь и того, что из молодой краснотелой ольхи можно зимою смастерить юлу – длинную стреловидную палку, – и пускать ее под снежные сугробы. Необычайно скользкая, она пронзает снежный пласт длиною в сорок метров к великой радости деревенских ребят.

Выруби начисто лес, и исчезнут на земле все те удивительные запахи, на которые так щедра наша планета, может быть, единственная среди всех остальных планет.

Ко всему следует добавить, что именно в лесу, а не где-нибудь еще Меркидон встретил свою Глашу. Встретил на дальней просеке, куда обычно девчата не решаются ходить. Но Глаша была не одна, а с подругой. Они бежали от кого-то, может быть, от пригрезившегося им волка, и на бегу столкнулись с Меркидоном. Взвизгнули от обуявшего их ужаса, у чернявой и круглолицей – то была Журавушка – глаза как-то разбежались в стороны, брови метнулись вверх и вразлет, она тяжело дышала, что-то беззвучно шепча, вероятно, молитву. А Глаша прятала свое лицо и только тихо твердила:

– Дурной... какой же ты дурной, Меркидон!

Оказалось, что, гуляя по лесу, девчата заблудились.

Меркидон вывел их самым коротким путем на луга, и они, завидя вдали Выселки, точно птицы, выпущенные из рук человека, встрепенулись, вспорхнули и пустились прочь от Меркидона. До него долетал лишь девичий хохот.

В ушах Меркидоновых теперь часто звучал Глашин голос:

«Дурной... какой же ты дурной».

У одного останутся после встречи с любимой ее глаза – чаще всего именно глаза, у другого – ее походка, а вот у Меркидона – ее голос. И как было бы славно, если б он мог слышать этот голос сегодня, завтра, послезавтра, каждый день, каждый час, каждую минуту – слышать всегда!

Большое, самое большое счастье нередко кажется звездою – далекою и потому недосягаемою. Во всяком случае, Меркидон долго не решался посылать сватов. Может быть, и вовсе не решился бы, не выручи Журавушка. Бесстрашно подскочила к нему как-то вечером и прямо выпалила: «Глаша любит тебя, Меркидон! Слышишь? Эх ты, медведь!» – и убежала. Меркидон, потерянный, потрясенный, долго еще стоял на одном месте. Прямо от клуба пошагал потом в лес и бродил там до самого рассвета. Слышали люди, что он пел в лесу. Что уж это была за песнь – никто не знал, но пел!

Война пощадила Меркидона. Вернулся. К одному сыну, родившемуся в канун войны, прибавил еще четверых – тоже сыновей. Отцова любовь к лесу передалась и сынам. Старший, который теперь служит в армии, пишет, что, когда вернется, непременно станет полесовным – и не липовым, как его батька, а настоящим. Батьку же не смущало, что он липовый. Вы и сейчас, углубившись ночью в лес, можете натолкнуться на Меркидона, – вернее, он сам вас отыщет. Коль вышли вы просто так, на прогулку, подойдет, поздоровается тихо-мирно, выкурит вместе с вами папироску, поведает какую-нибудь лесную быль и распрощается подобру-поздорову. Если же иные цели привели вас на лесную тропу, то не гневайтесь, когда, точно гром, прогремит над самым вашим ухом грозное и повелительное:

– Бросай топор, пилу – не то я палю!

Пальнуть Меркидонова двустволка не смогла бы по той простой причине, что в ней никогда не было патрона. Но порубщики тем не менее бросали по требованию Меркидона и топор, и пилу, памятуя, что один раз в году и палка стреляет.

После одного случая в Выселках перестали считать Меркидона придурковатым. По примеру кубанцев на селе впервые начали косить пшеницу на валки. Сам метод ни у кого не вызывал возражений, да и не мог вызвать, потому как, в сущности, не был нов: разве крестьянин в прежние годы не валил рожь или пшеницу на эти самые валки своим крюком? Дед Капля сказал, глянув на новшество:

– Давно бы так. Потерь помене будет. Наши старики не дурнее нас были: век так косили... Теперь с хлебом будем!

Сущий бунт вызвало другое. Колхозникам показалось, что начали косить слишком рано. Тот же Капля первый возопил:

– Зеленую, как лук, косят! Останемся без куска!..

Его поддержал совершенно неожиданно вечный депутат Акимушка Акимов. А уж после Акимушки поднялись все. Председатель колхоза и секретарь партийной организации были атакованы в правлении. Такого шума не помнили в Выселках со времен коллективизации. В пору было бы вызывать из района милицию. Выручил Меркидон.

– Зачем кричать, мужики? Поедемте сейчас же на поле. Там начали косить совсем спелую, даже, можно сказать, переспелую, как старая девка, пшеницу. Вот и проверим, в какой лучше зерно: в спелой или в той, которую скосили раньше за неделю, по-вашему, зеленую?..

Поехали, проверили. Возвращались домой поодиночке, пристыженные. От Аполлона Стышного бежали в сторону, боялись встретиться с ним глазами. Поутихли, на другой день собрались в правлении.

– Прости нас, Полоний! – за всех кричал Капля. – Хужее бабы оказались. А Меркидон, которого мы дурачком обзывали и прочими разными словами, умнее всех нас оказался. Недаром и фамилия у него такая подходящая – Люшня! Молодежь-то, поди, не знает, что это за штука такая – люшня. А без нее, бывало, в поле за снопами не поедешь. От хорошего воза без люшни наклеска не выдержит, поломается, как тростинка. Вся опора – в люшне. Вот оно какое дело, ребята. А вы... туда же... смутьянничать!