Михаил Алексеев - Хлеб - имя существительное

Подруги взрывались еще задорнее:

Ганя продолжала, украдкой взглядывая на отца:

Девчата – радостно и озорно:

Ганин батька в этом месте сделал отчаянный рывок, но так и не смог высвободиться из цепких, молодых рук веселой и голосистой дивчины. Она продолжала вместе с Ганей, не выпуская хозяина из своих рук:

Девчата брызнули своими свежими голосами ядрено и лукаво:

Видя, что не один он приглашен, а и голова, да еще и двое из района, Ганин батька повеселел, толкнул Серьгу в бок и расхохотался так, что задрожали окна, а увивавшийся у его ног котенок нырнул под кровать и теперь светил оттуда испуганным зеленоватым огоньком.

Девчата – еще беспощаднее:

Ганя – своим грудным, спокойным голосом:

Хор – с еще большим вызовом:

Ганя – сквозь смех, брызжущий, неудержимый:

Подруги – от всех, что называется, щедрот:

Только теперь сваты, сопровождаемые дружным девичьим хохотом, могли выйти в другую комнату и потолковать там без всяких помех о будущей жизни молодых.

Через двое суток Серьга Волгушов привез внука и невестку в Выселки. Как и надеялся он, бабка недолго поджимала губы в ревнивой своей подозрительности. Ганя, не замечая за ней ничего такого, обняла, расцеловала, обласкала в первую же минуту и в тот же день стала роднее дочери. Расцветшее улыбкой старое лицо Матрены сняло лучиками золотых морщин. Не вытерпела, понесла, посветила этими лучинками по селу, не в силах скрыть великой радости и гордости своей.

Так-то вот и стала жить в Выселках счастливая пара, которую быстро, как могут это делать только на селе, окрестили одним соединительным и очень идущим к ним именем Паня-Ганя.

Бывают люди, которые, как обрели в возрасте, скажем, сорока лет определенные черты внешнего своего обличия, так и не меняют их во все последующие годы, вплоть до глубокой старости. О возрасте человека можно судить, например, по седине, но у таких ее никогда не бывает, седины. По количеству и по глубине морщин можно еще что-то сказать, но и морщин на лице такого человека в восемьдесят лет будет не больше, чем было их у него в сорок. К тому же следует прибавить, что и характер он сохраняет в завидном постоянстве. Только не думайте, пожалуйста, что этот тип людей должен быть непременно добр по натуре, простодушен и ленив. Что касается тетеньки Глафиры, о которой пойдет ниже речь, то она далеко не простодушна и активна до чрезвычайности.

Когда мне было лет десять, Глафиру и тогда уж все звали тетенькой. С того времени прошло тридцать пять лет, а она все тетенька. Были бы дети, то они, хочешь ли ты того или нет, постараются во что бы то ни стало и по возможности скоро сделать тебя бабушкой или дедушкой. Но у тетеньки Глафиры нет детей и никогда не было. И замужем она никогда не была. О мужчинах говорит с крайним презрением, вздымая и опуская во гневе свою могучую грудь, к которой ни один кавалер не рискнул бы притронуться.

Впрочем, сейчас же должен поправиться. Все же был такой, который однажды рискнул, а что из того получилось, послушаем самого героя.

– Я вокруг ее, толстомясой, и так, и эдак. И Глашей называл, и голубушкой, и другими прочими такими словами. Косит огненным глазом, нечистая сила, того гляди укусит. «Глашенька, – говорю, – Глафира, и доколь ты будешь беречь такое богатство? Перегорит все у тебя, как у недоеной коровы!» Эх, как она взъярилась!.. «Ах ты, козел вонючий!» – И тигрой кинулась на меня. Я бечь. «Окстись, говорю, окаянная, я ж пошутил!» Како там! Две версты по пятам меня преследовала. Спасибо, что тогда я шустер еще был на ноги, утек, а то бы погиб ни за что ни про что. Вот оно какое дело!

Не желая для рассказавшего эту историю известных осложнений, я не назову тут его имени, тем более что поведал он мне ее под большим секретом.

Тетенька Глафира живет в своей немудрящей избе одна. Кажется, и родственников у нее нет, а если и были, то она давно отвадила их от своего подворья. Соседи также не очень часто заглядывали к ней – неприветлива. Щепотку соли, коробок спичек или там ложечку малую закваски – ни в жисть не даст.

Долг, как известно, платежом красен. Соседи отвечали тетеньке Глафире тем же. Мужики наотрез отказывались отбить ли ей косу, поправить ворота, вырыть погреб или привезти из лесу дров. Правду сказать, тетенька Глафира и сама очень редко обращалась за помощью. Спросит кто ее, как, мол, ты там живешь-можешь, ответит, не меняя несокрушимо сурового выражения на лице:

– Живу – хлеб жую. И не чей-нибудь, а свой, своим горбом и своим потом заработанный. В твой и ни в чей другой рот не заглядываю. Своим кровным сыта бываю. А живу так: семеро наваливают, одна несу. Положить боюсь: а ну как не подыму потом? Так и несу до самого дома...

Надо заметить, что несет тетенька Глафира в дом свой все, что попадается в поле ее острого и ухватистого глаза. На ее дворе можно и сейчас увидеть деревянную соху, старую борону, тоже деревянную с железными лишь зубьями; посреди двора валялся тяжеленный, весом в тонну, – как тетеньку Глафиру угораздило притащить его? – зубчатый каменный каток, каким в единоличные времена молотили на гумнах пшеницу либо овес; в дальнем углу под поветью были аккуратно сложены три ступицы от колеса со спицами, но без ободьев, ящик с большими бороньими зубьями, ящик четырехгранных гвоздиков, какими подковывают лошадей, четыре заржавленных тележных тяжа; там же, под крышей повети, на деревянных гвоздях висело два хомута с уздечками, седелкой, чересседельниками, супонями и почему-то шестью подпругами, а в одном угольнике – огромный жернов.

Никто бы не мог сказать, зачем собрана и чего ждет эта тетки Глафирина доисторическая рухлядь.

Когда еще был на селе Спиридон Подифорович Соловей, один только он и посещал Глафирино подворье, от одного лишь его дома была проложена сюда чуть приметная тогда, а теперь совсем затравеневшая, затерявшаяся стежка. Всего лишь за два или три года до его погибели тетенька Глафира «записалась» в колхоз, но с добром своим, что сложено во дворе, не рассталась, благо, что никто на него и не посягал. К старым сохе и бороне скоро прибавился пароконный, брошенный за ненадобностью колхозниками на поле плужок с еле заметным знаком «Ростсельмаша», железная борона, покалеченная наехавшим на нее трактором и выброшенная в овраг. А свободное место под поветью в первые послевоенные годы было заполнено пятью ярмами, подобранными хозяйкой на старом колхозном дворе.