Михаил Алексеев - Хлеб - имя существительное

На вопрос, зачем ей все это, тетенька Глафира, насупится и глухо вымолвит:

– А твое какое дело? Может, еще сгодятся...

Тетенька Глафира – богомолка. Она входит в актив моей тетки Агафьи, является ее правой рукой и, как самая бережливая и с виду, во всяком случае, самая молодая и зоркая, ведала кассой, была в вопросах финансовых довереным лицом отца Леонида. Ванюшка Соловей, который и теперь не мог забыть связей своего покойного отца с тетенькой Глафирой, мстя ей, пробрался как-то в ее избу, снял икону и вместо нее поставил портрет известного в районе и очень усатого человека. Вечером, перед тем как отойти ко сну, тетенька Глафира начала отбивать поклоны перед образами. Молитва «Отче наш» уже подходила к концу, когда набожная подняла глаза и на нее вместо Николая Угодника глянул этот усатый.

– В три их узды! – страшно, как могут только женщины в Выселках, выругалась тетенька Глафира. – Что это за черта мне поставили?.. Господи, Спаситель наш!.. – И с этими словами выскочила на улицу. Там собралась с духом, вернулась в избу и стащила портрет.

Кому-то из руководителей пришла в голову мысль – поставить тетеньку Глафиру во главе кур на колхозной птицеферме. Баба, мол, экономная, будет блюсти яичко. Она и блюла, но не для колхозной казны, а для своей собственной сберкнижки, которую завела после войны и на которой, как догадывались люди, скопилось немало рублишек. Догадывались потому, что видели: больше всяких реформ тетенька Глафира боится реформы денежной. При первой она понесла великие убытки, а при второй хоть вроде бы и не понесла, но деньга все же теперь не та: копейка как была копейкой, так и осталась ею; на базаре раньше за пучок укропа просили гривенник и теперь гривенник; мелочь как была мелочью, так и осталась с прежним к ней отношением; правду говорят, что новые деньги расходуются в три раза быстрее. Сама-то Глафира скорее выиграла от второй реформы, чем проиграла: каждое воскресенье ее можно видеть на рынке с тем самым пучком укропа либо редиски...

Птицеферма, где володела и правила тетенька Глафира, была маленькой, насчитывала всего лишь одну тысячу несушек, к тому же несушек весьма несознательных; неслись они, по уверениям тетеньки Глафиры, из рук вон плохо: двести яиц – это наибольшее количество, которое она сдавала на склад.

Председатель ревизионной комиссии Иван Михайлов хотел было проверить, такой ли уж действительно малосознательный народ эти несушки, но тетенька Глафира столь искусно разыграла в правлении сцену величайшей обиды, пролила так много безутешных слез, что Виктор Сидорович, председатель колхоза, махнул рукой.

Куры по-прежнему неслись плохо. Между тем какие-то ловкие, расторопные, предприимчивые и незнакомые высельчанам люди начали возить лес, цемент, камни и шифер к заготовленной ими яме под фундамент на окраине Поливановки, в самом конце Председателевой улицы. Скоро выяснилось, что это тетенька Глафира воздвигала себе новую избу. А когда выяснилось, колхозники взбунтовались. Обычно молчаливая от гордости Журавушка пришла к вечному депутату и прямо заявила:

– До каких пор вы, властя, будете держать на птицеферме воровку?

– Ты что, рехнулась?

– Сами вы рехнулись! Ослепли все. Дайте мне ферму на три дня, и вы увидите...

Посоветовались. Дали Журавушке ферму. Тетеньку Глафиру отстранили.

Первый день Журавушка вела наблюдение за поведением «недисциплинированных» несушек. Вечером привезла на склад 460 яиц, на следующий день – 575, а еще через день – 700.

– Ну, теперь вы видите? – сказала строго Акимушке Акимову и Аполлону Стышному. – Я возвращаюсь к своим буренкам, а вы уж решайте насчет тетеньки Глафиры.

И ушла.

Позже только сообщила, что тетенька Глафира так приучила кур, что большая их часть неслась под горькими лопухами, что окружали птицеферму дремучим лесом. Все эти яйца темной ноченькой тетенька Глафира увозила к себе домой, а те, которые сейчас строят ей избу, сбывали их в город.

Тем не менее тетенька Глафира взбунтовалась. Накричала на председателя колхоза, на бригадира, на секретаря партийной организации, на Журавушку – на эту в особенности, – на вечного депутата, который готовил над ней товарищеский суд, на председателя ревизионной комиссии. Накричала – сперва на всех вместе, – настигла их в правлении, а потом в розницу. Видя, что все ее угрозы мало помогают, вдруг объявила:

– В Москву поеду, а правды добьюсь. Ишь вы, измываетесь над бедной одинокой женщиной!..

Когда и эта угроза не помогла, снизила голос, теперь говорила уж всхлипывая:

– Ну, обождали бы маненько. Дали бы избу-то достроить, а потом уж и увольняли с этой проклятой птицефермы. На кой она мне сдалась? От этих кур одних вшей наберешься – часу соснуть не дадут. Вот и чешешься, вот и чешешься, как шелудивый кутенок!..

– Потому и ослобоняем тебя, – заметил лукавый Капля, пришедший в правление за своей никак не дававшейся в его руки справкой насчет пенсии.

В следующее воскресенье над тетенькой Глафирой состоялся товарищеский суд. Председательствовал, как всегда, Акимушка Акимов.

Членами суда были старая учительница Анна Петровна, та самая, какую я некогда так жестоко обидел, Журавушка, Зуля и Егор Грушин.

Слушание дела проходило в школе, в длинном коридоре, который одновременно служил и залом. В положенный час дверь одного из классов отворилась, в ней показался Зуля и, подрагивая от волнения комельком отрубленной руки, ненатурально громко, каким-то не своим, чужим голосом, возгласил:

– Встать! Суд идет!

Все испуганно – не встали, а подскочили, будто сквозь кресла вдруг дали электрический ток. Каплина супруга, не пропускавшая с мужем ни одного подобного зрелища, от неожиданности даже вскрикнула и ни с того ни с сего начала осенять себя крестным знамением. И только получив энергичнейший толчок в бок, спохватилась, поджала обиженно губы, да так и просидела до конца суда, ни разу не глянув в сторону обидчика, каковым был, конечно же, Капля.

Не успел еще погаснуть звук Зулиного голоса, из той же двери показались остальные члены суда. Впереди – Акимушка. Лик его был торжествен и суров. Всегда всклокоченные волосы сейчас были смазаны топленым маслом и лоснились, старательно причесанные им ли самим, женою ли, дочерью ли. Только на самой маковке несколько волосинок не подчинились ни маслу, ни гребешку, торчали дыбом, придавая Акимушкину лицу, помимо строгости, еще и воинственную задиристость. За Акимушкой шел Егор Грушин, а потом уж только женщины – Анна Петровна и Журавушка. Учительница была тоже серьезна, лицо ее, может быть, было бы совсем строгим, если б не легкая, порхающая между глаз и губ улыбка, которая когда-то делала ее так похожей на Анну Каренину в моем юношеском воображении. Она, видно, и не могла сдержать этой улыбки, молодящей уже немолодое, посеченное морщинами ее и сейчас красивое лицо. Журавушка была немного грустна, на щеках ее тлел, постепенно истухая, неяркий румянец. Должно быть, она чувствовала, что суд этот будет нелегким, прежде всего, для нее самой, что придется выслушать от подсудимой немало оскорбительных, жестоко несправедливых слов.