Петр Краснов - На своей земле: Молодая проза Оренбуржья

— Пожалуй. Все же наш многим поблажки давал, мягковатый был.

— Заместо перины, что ли, его стелить! — сказала Нюрка, усаживаясь в кузове. Там послышался смех.

— С тобой не разговаривают, материно молоко утри сначала! — раздраженно сказал ей Ефим.

— Подумаешь, не разговаривают... Это почему? — обернулась Нюрка.

— Да все потому же...

— А что, Ефим, может, она и правду говорит.

— Не знаю, где правда. Мягкий... Во всех, и в тебя, милый мой, потыкать надо. Попробовать, какие мы твердые!

— В меня зачем тыкать? — обескураженно послышалось со стороны конюха.

— А затем, что, небось, в той же стенке стоял и шумел: снять!

Конюх смолчал, вроде не расслышал Ефима, лошадь под ним запереступала копытами, потянулась к траве.

— Стой, дурень! Оголодал, успеется!

— Каждый, если есть башка на плечах, разумей свое дело. Справляй его по-людски! А нечего доброго человека чернить! — разошелся Ефим. — Как сказал Илья Платонович, есть у нас такие, им доброе сделай, а они думают, это поблажка.

— Есть тут грех, народ избаловался, — согласился конюх.

— Вот и избаловался! Дай нам хоть золотого, все одно найдут слабинку и присосутся к ней!

— Так их! Так! — подбодрил Ефима голос рыбака в кепке.

— Теперь хоть как, а дело вспять не повернешь, — огрызнулся пастух и пошел к стаду, стал ни с того ни с сего бранить коров. Лошади разбрелись вдоль берега, а конюх не трогался и вместе с понурым мерином задумчиво отражался в воде. Наругавшись, Ефим снова вернулся и уже примирительно опросил:

— Ну, а этот что говорит, новый-то?

— А что скажет. Порядок и дисциплину, говорит, наводить будем. С партийцев, мол, начнем. Все чтоб работали, как один, дружно, а кто лишь бы как — приструнить. Не пользуйся, значит, колхозным добром. Сорняк, мол, с поля вон!

— Так и надо. Доумничались! — заключил Ефим и как отрезал: больше не захотел говорить.

Девчата уехали, конюх собрал табун и угнал его в луга. Солнце село, но освещенные им облака золотистыми грудами лежали на дне пруда. В контраст облакам степь посерела, и повсюду улегся покой. Вроде и не было жаркого дня и его бестолковой суеты. И от этого покоя и торжественной тишины еще непонятней казались людские раздоры на такой мирной земле.

Приезжие рыбаки располагались на ночлег. Ефим, наклонясь к воде, пригоршнями поплескал ею на голову, остужая в себе дневной зной, и уже совсем буднично и мирно проговорил:

— Николка, бегите, шайтаны, домой. Ишь мне рыбаки!

— Сейчас.

— Дядя Ефим, а кто это в пруду укает? — опросил Толик.

— Быки водяные. Да это никак Толик? Вот я вас живо палкой-то... Разве не видите, как поздно?!

Коля огляделся. За спиной лежала завечеревшая степь, в воде отражался костер рыбаков. Они торопливо собрались и побежали прямо через пшеничное поле к селу.

Высокая пшеница едва не скрывала их с головой. В ее недрах уже улеглась прохлада, и только поверх колосьев стоял теплый вечерний воздух, приправленный запахами остывающей земли.

Сначала бежалось легко. Казалось, срежут наискосок угол поля, а там под горку скатятся к дому. Прошлым летом также вот припозднились они с сельскими ребятами и прямиком бежали к селу. Только поле тогда лежало в молодой люцерне, хорошо проглядывалось, и как-то сразу замерцали огни внизу. А теперь пшеница не давала взглянуть далеко, но все равно у них была уверенность, что скоро выйдут на простор. И они все бежали, продираясь сквозь хлеставшие по рукам и плечам стебли.

Где-то в середине поля неожиданно из-под их ног выскочил серый ком и, как брошенный с большой силой камень, стремительно и шумно пролетел между колосьев. Коля от неожиданности остановился, а Толик ничего не понял и спросил:

— Что это, а, Коль, что?

Коля через минуту пришел в себя и сказал облегченно:

— Эх, да ведь это заяц!

— Вот здорово! Что же ты его не поймал?

— Попробуй поймай.

После этого они побежали еще быстрей. И чем дальше уходили в глубь поля, тем меньше ощущался теплый воздух над колосьями, который так приятно овевал лицо и напоминал о жилье.

Толику по глупости сначала было весело. Но оттого, что стена колосьев долго не кончалась и дома все нет и нет, он притих и стал недовольно хныкать.

— Коль, а если волк?

— Дурачок, в пшенице волки не бывают.

— А если бывают?

— Нет, только зайцы да перепелки. Ты не отставай, — утешал он брата, а у самого отчего-то нехорошо стало на душе.

Один раз он остановился, чтобы оглядеться. Чуткое безмолвие окружало их и казалось, что всюду в стеблях кто-то притаился и подстерегает. И этот кто-то не имел какого-либо обличил, а мерещился то маленьким неведомым зверьком, то громадным страшным чудовищем. Тут Толик поднял к нему бледное лицо, и Коля увидел, как в одно мгновение темные в ночи глаза брата наполнились слезами, в них мелко бессчетно задрожали звезды, и резкий плач пронзил тишину.

— До-мой! Хочу домой!

Коля прижал к себе рукой брата и поволок за собой дальше, в сторону села, больше уже не останавливаясь. Толик, пригревшись возле его бока, успокоился и лишь изредка всхлипывал.

Вдруг шелест пшеницы перед ними оборвался, и стало совсем тихо. А рядом, за выгоном, оказалось село, и Толик от неожиданности громко и радостно засмеялся.

Далеко на конце села звякнуло колодезное ведро, проехали по улице доярки с пустыми бидонами, и кто-то на колхозном дворе выругался: «Тпру, идол тя, не терпится ему!» А там, где звякнуло ведро, девичий голос пропел:

Возле дома что-то темнело, похожее на высокую копну. Еще издали это непонятное проговорило бабкиным голосом:

— Явились, бегуны! Мать их по всему селу ищет, непутевых...

В кухне горел свет. За столом, видно было в окно, сидели отец и Евгений Васильевич. На столе дымил самовар. Отец что-то говорил, а Евгений Васильевич, одетый, должно быть, еще к собранию в праздничный костюм, склонив голову, слушал.

Коля поставил удочки за дверь, звякнул ведерком.

— А, рыбаки, — Евгений Васильевич обернулся на звук. — Покажите карпа.

— Карп в пруду остался, — быстро, пытливо взглянув на Евгения Васильевича, Коля шмыгнул по лавке за стол.

— Им ужин не надо давать, самовольникам, — проговорила бабка, ставя вареники на стол.

— Пусть их резвятся пока, — добродушно усмехнулся отец.

Евгений Васильевич посадил Толика на колени, пододвинул ближе к нему миску. Толик закрывал глаза и с усилием жевал вареник.

— Что ж, теперь, небось, в город зафинтилите? — спросил Коля председателя, не поднимая глаз от еды.

— Ишь какой! — усмехнулся Евгений Васильевич. — Нет, не зафинтилю, пойду на прежнюю должность, агрономом.

— Это правильно.

— Ах, шельмец! — Евгений Васильевич рассмеялся, но тут же снова задумался.