Михаил Чулаки - Вечный хлеб

Был в его жизни период — после окончания кулинарного училища, — когда он впервые дорвался до неограниченной еды. И стал быстро толстеть. Ну что ж, для повара это, можно сказать, профессиональная вредность. К тому же, к полноте у него, по-видимому, наследственное предрасположение… Связные воспоминания у Вячеслава Ивановича начинаются с детдома, но сохранилось несколько обрывков, бессвязных картин — как короткие вспышки света в темноте: прежняя домашняя жизнь, додетдомовская! Так вот среди вспышек-воспоминаний виделся иногда толстый ласковый мужчина — не иначе отец! И оттого, что не знал Вячеслав Иванович родных, не знал своей наследственности, мысль эта — о предрасположении к полноте — была ему дорога. Но следовать безропотно такому предрасположению он все же не хотел и потому вскоре спохватился: начался бег (в муках пробежал когда-то километр — трудно сейчас поверить!), потом ограничения в еде. И Вячеслав Иванович добился того, что стал тощим — может быть, самым тощим поваром в городе! Но все равно вес требовал ежедневного контроля и при малейшем расслаблении рвался вверх. Вячеслав Иванович дорос до ста семидесяти одного сантиметра, что при его голодном детстве было большой удачей, и хотел бы весить килограммов пятьдесят пять — такое соотношение нормально для стайера; однако, как ни старался Вячеслав Иванович меньше есть, редко-редко весы показывали пятьдесят девять килограммов — чаще шестьдесят, шестьдесят один, а то и шестьдесят два выскакивало неизвестно с чего. (Когда-то доходил до восьмидесяти пяти — страшно вспомнить!)

Сегодня весы показали ровно шестьдесят — это прилично, и в хорошем настроении Вячеслав Иванович полез в ванну. Туда он напускал горячей воды, такой, чтобы только можно было терпеть, окунался, сразу же вставал и начинал поливать себя из ручного душа самой холодной водой, какая текла в водопроводе. Потом опять садился в ванну, снова вставал — и так раз шесть. Когда-то холодная вода была испытанием, но постепенно превратилась в самое большое удовольствие. При третьем примерно погружении все тело начинало покалывать и словно охватывало холодным огнем — это значит, открывались обычно запустевшие капилляры. Ничто другое не давало такого ощущения обновления.

Ну и наконец завтрак! В детдоме они жили от еды до еды, и теперь, когда он заставляет себя есть мало (а не потянуться за добавкой труднее, чем пробежать ежедневный четвертак!), вернулось детское нетерпеливое ожидание еды. Холодильник он открывал, как наполненный драгоценностями сейф. Сыр лежит, сметана в банке, в миске пласты творога — скупой рыцарь с таким же чувством созерцал свое золото. (Нет, серьезно, почему валютная ценность — бесполезное золото? Если бы Вячеслав Иванович был главным экономистом, он бы ввел молочный стандарт: скажем, рубль — десять литров молока, и все остальные цены выражал бы через молоко — сколько труда нужно вложить в производство любой вещи по сравнению с производством десяти литров молока. В самом же деле: та страна, которая производит больше нужных продуктов, того же молока, богаче той, которая выкопала больше золота!) Молочные продукты Вячеслав Иванович ценил в особенности, кроме сливочного масла, которого избегал наравне с белым хлебом и картошкой: иначе не справиться с бунтующей наследственностью. Ну и, конечно, всевозможные овощи, и сырые, и тушеные, почти нынче забытые гарниры из брюквы, репы, свеклы — гораздо вкуснее картошки и никакого крахмала. Но все равно приходилось заедать завтрак десятком таблеток витамина С — при таких нагрузках одной зеленью не обойтись. Вот только так и удается удерживать вес, — видно, очень уж упрямая наследственность досталась от отца. А прочная наследственность обычно идет от людей интересных, талантливых, волевых.

Мать же во вспышках-воспоминаниях почему-то не появляется вовсе. Видится какой-то взрослый мальчик, читающий вслух, — брат, наверное? Теплая мохнатая собака, к которой так уютно прижаться… Слишком мало, чтобы пытаться отыскать родных. Была бы какая-нибудь необычная родинка, татуировка, метка на белье — ничего.

Позавтракав, Вячеслав Иванович покормил голубей на подоконнике — накрошил им сырные корки. Сырные корки для голубей роскошное лакомство, и они всегда дрались за них, и, как всегда, разогнал конкурентов большой пестрый голубь. Вячеслав Иванович с удовольствием посмотрел и на драку, и на то, как жадно клюет пестрый, как воруют у него сырные крошки более слабые и робкие родичи. В детдоме был такой же, отнимал порции, его почему-то прозвали Царем Зулусом… Но Вячеслав Иванович кормил голубей не ради воспоминаний о детдоме, да и ничего приятного в воспоминании о Царе Зулусе, просто он любил кормить — кого угодно. Ведь кормить — значит, прикасаться к пище, а прикосновение пальцами доставляло почти такое же наслаждение, как еда. Когда он читал про Розу Кулешову и ей подобных, различающих пальцами цвета и даже читающих запечатанные письма (сколько раз писали о Кулешовой: то как о феномене, то как об авантюристке, потом снова как о феномене), он нисколько не удивлялся, потому что и сам обладал редкостной способностью: ощущать пальцами вкус пищи. Поэтому во время работы ему и пробовать ничего не нужно было: он всегда на ощупь знал, пора ли уже снимать или нужно еще дотушить, доварить, дожарить; в меру ли посолено, подсахарено, поперчено. Так что работа для него была как непрерывный пир!

Жил Вячеслав Иванович один. В двадцать два года он женился и переехал к жене из общежития. Детей у них не завелось, и жена свои страсти обратила на тряпки. Вячеслав Иванович уже тогда зарабатывал прилично, но на нее не хватало никаких заработков. Счастье, что она ушла наконец к капитану лесовоза: капитан обладал тем великим мужским преимуществом, что ходил в загранку, — а то бы, может, довела Вячеслава Ивановича любовь не до сумы, так до тюрьмы. При разводе она попыталась было вытолкать его обратно в общежитие, но не на того напала — он держался твердо и готов был хоть судиться. Она поняла, что того, кто вырос в детдоме, голыми руками не возьмешь, и, не доводя до суда, разменяла свои две комнаты на две врозь; а постепенно Вячеслав Иванович путем еще двух обменов и доплат вселился в нынешнюю свою отдельную квартиру в самом центре. Однокомнатную — но одному достаточно. Было, конечно, довольно желающих выйти за него, но Вячеслав Иванович всегда подозревал (справедливо или нет, кто знает), что претендентками движет желание вселиться к нему, прописаться и потом отсудить полквартиры, — и он старательно избегал новых уз. Да и вообще ему нравилось жить по своему разумению, а какая жена смирилась бы с ежедневными вставаниями в пять утра, сохнущими в кухне потными доспехами, — недолгие его приятельницы и то скоро начинали язвить. Без женщин жить нельзя на свете, нет! — этот популярный опереточный афоризм Вячеслав Иванович сократил, по своему обыкновению, в словокомплекс беженет — это звучало интригующе и словно бы по-французски, так что, когда заводилась очередная приятельница, объявлял тому же Альгису: «У меня беженет».