Михаил Чулаки - Вечный хлеб

И не побежал бы — если бы Борбосыч со своей самоуверенностью, безнаказанностью не стал уже казаться пособником в смерти Аллы. Это не вмещалось ни в какую логику — и с каждой минутой становилось все несомненнее Вячеславу Ивановичу! Самим существованием! Потому и Старунский гоняется за интеллигентными конвертами без марок, потому и сам Вячеслав Иванович со своими крошками — потому что есть на свете процветающий Борбосыч! Так и получилось само собой, что разоблачение Борбосыча вдруг разом вошло в долг Вячеслава Ивановича перед памятью Аллы.

Правда, тут же оказалось, что Борбосыча защищает и укоренившийся с детства предрассудок: что жаловаться, доносить — позор. Предрассудок, возведенный в детдоме в жестокий закон: ябед там презирали и беспощадно били. Тогда это казалось Славе Суворову бесспорно справедливым. Сейчас он в этом усомнился. Был у них мальчик по имени Веня — маленький и хилый даже среди не пышущих здоровьем послевоенных детдомовцев. Прозывался он Клячей. За что его невзлюбили, Слава и тогда не знал. Скорее всего, в них бушевал жестокий детский инстинкт, заставляющий гнать слабого. К тому же Кляча иногда писался по ночам. Кто его не шпынял, кто не бил мимоходом! И Слава в том числе. Ему не приходило на ум, что Кляча чувствует то же, что сам он чувствует, когда попадается в плохую минуту под руку Царю Зулусу, — или даже вымещал на Кляче то, что терпел от Зулуса? Столкнуть Клячу в грязь считалось вполне естественным и остроумным. Взрослому и вообразить трудно весь беспросветный ужас, в котором живет такой отверженный и гонимый. Взрослого все же защищает закон, мальчишку — нет, потому что закон олицетворяют как раз взрослые, а пожаловаться им невозможно. И Кляча не жаловался: он знал, что будет только хуже, гораздо хуже!

Однажды Слава для смеха вылил Кляче за шиворот чернильницу — и Клячу же вдобавок наказали, за то что не бережет казенное белье, которое покупается на народные деньги, а народ и так во всем себе отказывает, восстанавливая разрушенное войной хозяйство… Кляча не выдал — и никому не показалось это геройством, никого не усовестило… До чего же стыдно вспоминать! И как был бы прав, каким настоящим героем стал бы Кляча, если бы пожаловался! Как позорен этот детский закон молчания, ничем, по сути, не отличающийся от закона молчания мафии, и как прекрасны и мужественны ябеды! И если бы Вячеслав Иванович сейчас поддался предрассудку, счел бы позором заявить в милицию, он бы уподобился бедному Кляче, которому более сильные негодяи могли безнаказанно лить чернила за шиворот.

Вот с этого он и решил начать выплачивать свои долги— с самого неприятного.

Районный следователь ОБХСС оказался не молодым и спортивным, какими снимают его коллег в детективах, а помятым дядькой неопределенных лет с нездоровым цветом лица — наверное, питается плохо, желудок больной. Выслушал он Вячеслава Ивановича без особого интереса, ни разу не перебил, не переспросил. Когда же Вячеслав Иванович, все рассказав, замолчал, уточнил с не очень скрытой издевкой:

— Так когда вы видели ту лосиную тушу?

— Я даты точно не помню. Незадолго до Нового года. За несколько дней.

— А сейчас несколько дней после Нового года, так?

— Ну да… Но я…

Хотелось сразу все объяснить, и потому Вячеслав Иванович запутался в простых словах. А следователь не давал времени распутаться.

— Почему же сразу не пришли? Чего ждали?

— Я хоронил племянницу!

Обычно после такого аргумента люди смущенно замолкают, но на следователя он ничуть не подействовал.

— Все время хоронили? Чуть не две недели?

Захотелось встать и уйти. Ведь все же он пересилил

себя, победил предрассудок — пришел. И такой прием. И ушел бы, хлопнув за собой дверью, если бы не долг перед памятью Аллы. И если бы сам не был слишком виноват — а раз так, терпи!

— Было не до того.

— А тут вдруг стало до того. А туша лосиная так все и дожидается, когда вам станет до того?

— Не та, так следующая. Я ж вам по-русски сказал: сегодня мне делал предложение Овцюра. Сегодня!

У Борбосыча такая фамилия: Овцюра.

— То предложение — нечто невещественное, мираж. А нам нужна вещественность: то самое мясо.

— Ищите! Это же ваша работа, а не моя!

— Чего там искать. Это не золото или камушки, которые хранят, тайники всякие в стенах. Мясо съели — и нет его.

— Съели это — будет следующее. Они же на конвейер хотят поставить, неужели я непонятно рассказал?!

Вячеслав Иванович сдерживался, но долго ли можно сдерживаться? А следователя ничего не интересовало.

— Чего ж прикажете, над каждым котлом милиционера поставить? И с чего вы так горячитесь? Вам-то лично никакого ущерба не нанесено. Почем я знаю, может, вы пришли сюда личные счеты сводить. Может, не поделились — вот и пришли. Тем более, долго собирались.

Виноват — терпи! Вячеслав Иванович потому только и сдерживался кое-как, что виноват.

— Мне с ним делить нечего, с этим Овцюрой. Нет у нас с ним дел. Очень даже оскорбительно, что вы так думаете!

Но следователь ничуть не смутился.

— Думаю, представьте себе. Потому что давно на этом самом месте. Кто к нам приходит чаще всего? Либо которые лично пострадали, либо которые не поделились. Вы не пострадали. А неприятностей каких-нибудь не было с вами за последнее время?

Вячеслав Иванович, когда шел сюда, и думать забыл про неприятности, которыми грозил Борбосыч. Не касались его теперь такие неприятности. Но следователю-то не объяснишь: сразу их запишет на личную обиду — вон у него все как просто.

— Не было.

— Ну-ну. А то, может, забыли? Бывает, знаете ли, тем более когда перенесли личное горе. А? Народный, контроль там у вас, я знаю, активный. Как у вас с ним — не было чего?

Вячеслав Иванович понял, что следователь знает про новогодний акт. Потому и разговаривает так. Но откуда? Уже переслали сюда? Может, такой порядок, что все акты пересылают?

— Меня пытались оклеветать, но это не имеет отношения…

— Вот вы и начали вспоминать, дорогой товарищ Суворов! Я ж говорил. «Не имеет»! А по-моему, имеет, и самое прямое!

Что ему объяснять… В растерянности Вячеслав Иванович молча разглядывал кабинет. И вдруг его поразило сходство с кабинетиком Емельяныча, завпроизводством: такой же старый канцелярский стол, такое же изобилие плакатов на стенах, один даже просто тот же самый — про шалости детей с огнем. Шумный оптимист Емельяныч нисколько не был похож на этого страдающего несварением меланхолика, а обстановка — копия. Да чушь все это!

Вячеслав Иванович встал:

— Если вы не хотите делать свою работу, придется идти к вашему начальству.

Следователь ничуть не испугался, сказал спокойно:

— Наша работа — это ваша работа. Дайте знать конкретно, когда появится лосиная туша, тогда другое дело. А до тех пор ваши слова — пшик. Вот так. Дадите?