Анатолий Маркуша - Завещание грустного клоуна

Но вместо железной дороги командир пересек речку, там, где я надеялся увидеть озеро, зеленел лесной массив. И тут я услыхал в переговорном устройстве:

— Бери управление. Высоту держи пятьдесят.

Прикинув в какой стороне должен находиться аэродром, я развернулся на шестьдесят с лишним градусов вправо, занял названную высоту и полетел… честно сказать, не зная куда лечу. И сразу почувствовал — впадаю в легкую панику. Обругал себя. Главное было не подавать вида, что меня колотит нервная дрожь и потеют от напряжения руки. Из авиационной литературы, из историй, что не раз слышал во время аэродромного банка, знал, когда летчик теряет ориентировку, в голове у него все идет кругом — север сползает на восток, юг поворачивается на север и тогда караул…

Минут через пять я попытался чуть приподнять машину, чтобы расширить обзор, но командир моментально заметил мою хитрость и молча прижал ручку управления в своей кабине.

Признаться? Сказать… Командир, так мол и так… «Подожди»! — велел я себе суконным голосом. Впереди был смешанный лес и никаких решительно ориентиров. Все проходит, — сказал еще и глупо уточнил — и все кончается… Вот кончится этот лес, если я не соображу где мы находимся — признаюсь. И правда, лес кончился. Впереди к полному своему недоумению я увидел бетонированную взлетно-посадочную полосу, ангар, штабного типа постройку, двухэтажный командный пункт. «Интересно, — подумал, — куда нас занесло?» и туг увидел на самолетной стоянке, прижавшись крылом к крылу, расположились три кроваво-красных «яка». Это было пилотажное звено, поражавшее москвичей в Тушино, оно было одно и базировалось на нашем аэродроме. Не может быть… Но все-таки пошел на посадку. Не спрашивать же, а куда мы, командир, прилетели.

Сел, зарулил и, как полагается, козырнул:

— Разрешите получить замечания, товарищ командир?

— Замечаний нет. Нормально. — И он пошел прочь со стоянки. А я долго не мог очухаться. Такой везухи и вообразить невозможно. И что-то тревожило — почему не признался, почему сделал вид, что все шло, как должно было идти?

Вечером зашел к командиру домой: разрешите по личному вопросу.

Он меня выслушал, засмеялся и сказал:

— Цыгана не купишь, нашел кого разыгрывать, ты же врубился на центр поля без единого доворота…

Трудно представить, о чем вы могли подумать, прочитав про два таких разных маршрутных полета, выполненных в совершенно несхожих условиях, мне же, стоит только вспомнить, как готовишь карту, снимаешь с нее курсы, вносишь поправки на магнитное склонение, на девиацию, а потом, уже в полете, — еще и на ветер, как «читаешь» землю, сличая карту с пролетаемой местностью, как плывешь над землей, если высота большая, либо несешься, словно угорелый, коль высоты нет, а скорость при этом может быть и не очень значительной, непременно приходит в голову — вот так бы старательно прокладывать а потом выдерживать наши жизненные маршруты, принимать во внимание сопротивление среды, недоброжелательство одних людей и надежную поддержку — других. Скорее всего — это утопия: слишком много переменных влияют на наше земное существование, все — не учесть, но это же, наверное, не грех — стремиться к ясности?!

Мой покойный друг сердился, находя в книгах слова, произносимые автором за героя. Прочтет что-нибудь в таком роде: «Тут Сталин подумал: так ли прост этот мерзавец, каким кажется при первом разговоре…» — и возмущается: «Откуда и кому может быть известно, о чем подумал Сталин, тем более — в какие слова облек свою мысль? Халтура!»

Не разделяя такой категоричности моего друга, я бы все-таки заметил — в мыслях своих и, тем более, чужих, коль берешься их пересказывать, надо соблюдать величайшую осторожность. С чем тут сравнить задачу? Снимая курс с карты, ты ошибся на каких-нибудь два градуса, вроде мелочь, совершеннейшая ерунда, но пролетев километров пятьсот с двухградусной ошибкой, ты едва ли сообразишь, куда забуровился. И это пример не только из уроков воздушной навигации.

Мы познакомились очень давно. Она пришла к моему другу брать интервью. Юная психологиня, как он ее моментально окрестил, оказалась девицей вызывающе независимой, в отличие от большинства женщин, с которыми мы контактировали в ту пору, по-настоящему умной, к тому же и внешне — не крокодил. Наше сближение шло медленно, порой казалось — все, хватит, но в конце концов мы сдружились, именно — мы. Мы — трое! Она занималась проблемами профессий повышенного риска, новым разделом психологии, кроме всего прочего, мы были ей интересны и нужны, как подопытные кролики. Случалась, и довольно часто, она буквально терроризировала нас нелепейшими вроде бы вопросами, но несерьезность этих ее «почему» и «как» мой друг воспринимал более чем терпимо: сама не летает, хочет всю авиацию на пальцах превзойти… тухлый номер.

Но сматывалось с бобин время, и подруга наша делала заметные успехи. Она уже могла на самолетной модельке продемонстрировать не только полет по кругу, но без затруднений исполнить все фигуры пилотажа, она больше не путала высоту выравнивания с высотой выдерживания, научилась бойко переводить истинный курс полета в компасный.

Она мечтала слетать на пилотаж и так одолела свое и наше начальство, что в конце концов, пройдя медицинскую комиссию, разрешение получила. Мой друг бережно провез ее на спортивном самолете, показав порядок выполнения стандартного полета по кругу, дал придти в себя и полетел с ней в пилотажную зону. Он выполнил все фигуры пилотажа, заботясь о том, чтобы не создавать слишком большие перегрузки, чтобы вращения исполнялись плавно. Судя по его словам, испытание настоящим полетом она выдержала на твердую четверку и теперь не давала ему житья все новыми и новыми заковыристыми вопросами. «Придется тебе подключиться, — сказал он, — меня уже не хватает, серьезно — не выдерживаю».

Во всю мою авиационную бытность я летал преимущественно ведомым и считался в этом качестве надежным пилотягой. Ведущий сказал: «Подключайся, значит, никаких вопросов — ведомый — щит героя — принимает огонь на себя».

Самым сложным оказалось выдавать ей «точную и достоверную информацию об ощущениях и переживаниях — это ее точные слова — на пилотаже».

— Ты можешь объяснить, что чувствуешь, когда заставляешь самолет переворачиваться вверх ногами, идти свечкой вверх и следом падать в крутом пикировании… Как можно получать удовольствие в таком мельтешении земли и неба, именно — как? Я хочу понять — благодаря чему. Мне важно представить себе эмоциональную картину смены состояний…

Начал отвечать, стараясь быть точным и объективным, но не очень-то преуспел. Она деликатно остановила меня.