Николай Никонов - Мой рабочий одиннадцатый

— Да... но... Но как это вы угадываете?

— Э-э... Удивился... Жизнь научила... И к тому же французский философ Дантек писал, что все в мире, в природе даже, построено на эгоизме... На личной заинтересованности то есть... Не вздумай обидеться. Закон природы. Кстати, может быть, ты читал его «Эгоизм как единственная основа всякого общества»? Любопытная вещь. Не все верно, много домыслов, но разумные зернышки попадаются... Их надо клевать. Не читал Ле Дантека?

— Где же я его возьму? Книга, наверное, старая... Ведь Дантек вроде бы философ девятнадцатого...

— А ты приходи ко мне. У меня есть. Есть. Все... Относительно, конечно. Но — всю жизнь искал... С юности. Ты ведь все равно собирался меня спрашивать? Тебе трудно? Тебя не слушают? Сомнения... Вот... Приходи. Часиков в девять? Рано? Что ты! Это полдень. Зимой встаю в пять. Летом — в четыре. Тороплюсь жить, Володя. Время, время... Бесценная вещь. Итак, до завтра. Адрес... — Полез за пазуху, подал теплый кусочек картона. Нечто вроде самодельной визитной карточки. На машинке было напечатано: «Яков Никифорович Барма. Учитель. Новоспасская, 9».

И, пожав мне руку сухой, нездорово горячей ладонью, он двинулся восвояси, слегка потирая озябшее ухо, — странный человек, непонятный человек, удивительный человек... Бармалей.

...Дом словно отступил от улицы в глубину двора, заслонился голыми кустами сирени, рябинами и черемухами. Кое-где на сирени еще держался жухлый жестяной лист. Но сквозь кусты дом глядел добродушно. Всеми тремя окнами. Из труб поднимался розовый зимний дымок. В одном окне, должно быть, кухонном, плавленым золотом лилась печь.

«В частном живет!» — отметил я, шагая по хорошо прогребенной дорожке, которую расчистили от ночного снега уже, по-видимому, давно — успел нападать тонкий слой свежего. Этот снег был таким рыхлым, казался стеклянным пухом... Только что рассвело. Начинался чистый короткий пасмурный день. Я очень люблю такие дни. Долго живут в душе. Их вспоминаешь, как состояние, и всегда связываешь с какими-то окнами, крышами, тополями и не помнишь, когда это было — только где... На голых рябинах сидели снегири. Они отпорхнули подальше и снова занялись своим делом — обирали темные, запекшиеся на морозе пучки ягод.

Не найдя звонка, я постучал.

«Без удобств живет, — снова подумал я, прислушиваясь к раздавшимся где-то шагам, и поглядел на высокие серо-светлые корпуса многоэтажек, подступавшие к улице неподалеку. — Неужели за столько лет учительства (ну, как не пятьдесят?) не заслужил он, не заработал благоустроенного жилья?»

Дверь отворила моложавая или даже молодая — не понял я — женщина, очень приятная неуловимой, но притягательной женской статностью: было в ней что-то такое мягко-приветливое, доброе, располагающее к себе во взгляде, фигуре, голосе, походке, в ногах, обутых в теплые, опушенные мехом домашние туфли. «Дочь?» — подумал я, следуя за ней через сени и кухню, но, едва я так подумал, из боковой комнатки выглянула еще одна точно такая же, нет, не женщина, — девочка лет семнадцати, вылитая копия, разве что более совершенная, как бы подтверждающая, что природа не стоит на месте и творит красоту всякий раз неуловимо лучше.

— Познакомьтесь, — сказала женщина. — Наша дочь. Наталья. Попросту Татка.

— Ну мама! Вечно ты меня уменьшаешь! — Девочка улыбнулась, вспыхнула и исчезла, оставив ощущение непонятности и очарования.

Не сумел я ее даже рассмотреть как следует, а очень хорошенькая.

— Яков Никифорович! — позвала женщина. — Гость! Принимай...

Бармалей принял меня в своей довольно просторной комнате, она была одновременно кабинетом, гостиной и библиотекой. Книги занимали здесь две стены и размещались в застекленных полках, фанерованных орехом. Стол стоял посередине, широкий стол, за него не тесно уселось бы и десятеро, еще один стол, письменный, был в углу, возле двух окон во двор-сад. Между окнами в деревянных вазонах росли перистые пальмы — канарский финик и латания, стоял аквариум, весь закрытый по поверхности овальными листьями водяных растений. За стеклом резвились красно-голубые светящиеся рыбки. «Неоны!» — подумал я.

Мне тоже и давно хотелось завести аквариум. Но хороших в магазинах не было, и я откладывал мечту до лета, когда надеялся заняться рыбками по-настоящему. Мечтать о любимом деле, о развлечении тоже большое удовольствие. Иногда это даже приятнее, чем само занятие...

А над аквариумом в корзинках из каких-то корней росли, свешиваясь темно-глянцевыми плетьми, орхидеи. Такие я видел в ботаническом саду, но там они были скучные и пыльные, а здесь они не только росли — цвели белыми и пятнистыми цветами, похожими на стайки присевших бабочек. Орхидеи... Пальмы!

Гудела, позванивала заслонкой печь. В комнате было тепло, чуть влажно, стоял нежный тонкий запах ванили, должно быть, от этих цветов.

— Прямо как в тропиках у вас, — противно и ненатурально сказал я и не своим голосом. — Пальмы... Рыбки... А это ведь орхидеи?

Он усмехнулся. Он опять понял меня, и мой голос, и мое состояние.

— А... Сейчас это называют хобби... Модное слово... Хобби... Слушайте, ну, а хобби ваше? — усмехнулся Бармалей, и мне стало с ним как-то проще. — Растения я, Володя, люблю, вот и все. — Он перешел на свой обычный тон. — Растения — это ведь чудо не меньшее, чем человек, и ничего-то, ничего мы о них не знаем. Так, верхушки... Вот недавно была сенсация. Некий английский ботаник заявил: растения мыслят! Клеточный разум. Они понимают нас, а мы их — нет! На него напустились. Доктора. Академики. «Да не может быть! Да профанация! Да спекуляция!» А надо бы спокойнее, спокойнее... вдумчивее надо, добрее. Ведь и генетику отрицали... А вдруг? Ну, не разум, не подобие человеку, а что-то другое. А? Ведь долго-долго и животным мы отказывали в разуме. Все сводили к инстинктам! И сейчас кое-кто еще за одни рефлексы держится. Что ж? Дарвина в карикатурах обезьяной изображали... Ты садись... Вот сюда... здесь теплее. Так вот... О растениях-то. Привыкли мы их есть, на дрова пилить, ну, вискоза-целлюлоза... А представь: завод, заводище, дым, газ, машины, людей сотни... Продукция — порошочки! Вот хоть эти... — На столе в самом деле были таблетки интенкордина. — А растение — оно тебе без шума, без копоти и без денег создает то же. Сложнейшую химию создают... Это как? И они ведь радоваться умеют, улыбаться, любить. Опрысну орхидеи теплой водой — прямо светятся, смеются... Ну вот... разболтался я, давай-ка рассказывай...

Он сел напротив, но на меня не смотрел, уставил локти на стол. Прошло мое фальшивое возбуждение, и я уже не чувствовал себя стесненно: не ученик и учитель, просто старший и младший, и можно говорить обо всем...

Пока я коротко излагал свои беды, он сидел все так же, охватив усы ладонью по-чумацки, не то что-то соображал, не то слушал меня. Я кончил, а он все сидел так и даже глаза полуприкрыл. Наконец словно очнулся.