Николай Никонов - Мой рабочий одиннадцатый

Это была старая купеческая улица, по обеим сторонам ее стояли облезлые двухэтажные дома — их и сейчас еще кое-где называют жактовскими и коммунальными. Это те самые дома, которые немыслимо велики были бы для современного трехкомнатного владельца и всегда рождают мысль, как же в них жилось, если комнат было столь много. Да, конечно, они без удобств, в них часто нет даже водопровода. Их кирпичные полуэтажи мокнут и разрушаются на углах под истлевшими водостоками, на фундаментах и воротах всегда начеркано мелом, а дворы забиты дровяниками и сараюшками многочисленных владельцев. О, эти дома с перекошенными балкончиками и старыми резными верандами, где сквозь черноты выбитых стекол виднеется развешанное на веревках белье, дома с наглухо забитыми парадными и с флюгерами, неподвижно указывающими в прошедший век! Некогда строенные хорошо и добротно, на тесаном граните и серебряных рублях, заложенных под углы, теперь они доживали свой век, заселенные теми, кто либо ждал, считал месяцы до переселения в благоустроенное счастье, либо просто жил в неспешной суете никуда уже не ведущих старушечьих дней. На улице было сонно и скучно. Роняли бурый, в ржавчине лист склоненные к югу черные грубокорые тополя, редко попадался прохожий с бидончиком, идущий, по-видимому, за пивом, девчонка у ворот и городского вида нетявкающие дворняги, которые лишь на мгновение приостанавливались, взглядывали на идущую пару, а там трусили себе дальше, помахивая хвостами.

Тоня стесненно молчала, потом через силу стала говорить, притворно удивилась, почему они гуляют не по главной улице. И зав, такой разговорчивый, на этом месте споткнулся, а она посуровела, окончательно поняла его, шла дальше как деревянная. Она все время неприятно ощущала его ладонь, на которой сегодня не было тонкого кольца и от которой тепло промок рукав ее нейлоновой яркой кофточки. Зав снова оживился, улыбался, болтал о том о сем, говорил, что не удовлетворен жизнью, работой, дел по горло, развлечений — тут он с улыбкой поглядел ей в лицо — никаких, но она отвела глаза, сегодня густо зачерненные по совету Гали-парикмахерши и придававшие ей тот несвойственный капризно-нескромный вид искательницы тех самых развлечений, на которые намекнул спутник. Она отвела глаза, смотрела в землю и так же деревянно, как шла, продолжала слушать. Ей очень хотелось, чтобы он понял ее деревянность, хотелось, чтоб она не понравилась, как не нравился ей он, чем дальше они шли, тем больше. От него попахивало вином, лицо было плоское и раскрасневшееся, рыжеватые брови поднялись, и оттого нос принял еще более удивленно непонятно-брезгливое выражение. А она уже старалась не смотреть ему в лицо, удерживать отвращение к этому первому, кто держал ее под руку, с кем гуляла она на своем первом свидании.

В глубине души, быть может, она была чуточку благодарна ему за его выбор, но только чуточку, самую малость, и это крохотное ощущение постепенно испарялось, по мере того как она осязала промокший рукав, по мере того как она думала, что кольцо он снял только что и оно, наверное, лежит у него в кармане.

Они вернулись по другой стороне той же ветхозаветной улицы, вошли в вестибюль кино и сразу погрузились в толкучку фойе, где люди, собранные волей случая, скучали, разглядывали друг друга, ели мороженое, болтали, томились, подпирая стены, обозревали какие-то картинки и плакаты.

Тоня так ушла в свои мысли, что совсем позабыла о спутнике, очнулась, когда он спросил, желает ли она мороженого. Она любила мороженое, но тут же отказалась; ей ничего не хотелось принимать от этого человека, хотелось лишь как-нибудь дотерпеть до конца свидания, а зав, не понимая этого, был по-прежнему улыбчив, что-то продолжал рассказывать и спрашивать, мороженое все-таки купил, и оно таяло у нее в руке, она не знала, что с ним делать. Ее спас звонок, распахнувшиеся двери зала и металлический голк откинутых билетершами портьер. Сразу же облегченно зашевелилось, потекло внутрь сумрачно освещенного зала, поток втянул туда Тоню и ее спутника. В толчее она незаметно успела бросить мороженое в мусорницу. Они без труда нашли места с краю, поспорили, кому сидеть на первом, и Тоня настояла, что будет сидеть тут она. Зав кивнул, и тогда она осторожно села, изо всех сил потянув свою модную юбочку-колокольчик, которая так и раскрылась на ее коленях.

Картина показалась неинтересной — что-то такое тысячу раз виденное о преступниках, о мчащихся мигающих машинах, следователях в шляпах, перестрелках в подвалах, когда преследуемый обязательно прячется за колонны и углы и дышит, как загнанная собака. Был там и полковник, который не уходит с работы, а только звонит жене, чтоб не ждала, и майор был, который по-отечески смотрит на раскаявшегося и устраивает его на работу. Тоня рассеянно глядела на экран, сыплющийся дождевыми штрихами старой пленки, иногда взглядывала в сторону и тотчас встречала совиный взгляд спутника. Казалось, он вовсе не смотрит на экран, а только на нее, на Тоню, старается приблизиться к ней, время от времени от него доносился неприятно винный запах. Вот еще и еще... Она отодвинулась. Тогда вкрадчивая влажная ладонь вдруг взяла ее за руку, и она замерла — не знала, как поступить: убрать эту руку или терпеть. Она терпела. Так длилось не слишком долго, потому что другая такая же рука легла ей на колено и медленно поползла по чулку. Тогда она вдруг неожиданно даже для себя стряхнула отбросила эти руки и, секунду помедлив, поднялась, вытеснилась из ряда и быстро пошла по проходу к дверям, где красным углем тлели надписи: «ВЫХОД», «ВЫХОД»...

Откинув портьеру, Тоня сунулась раз и два в закрытые двери, ощупью нашла длинный тяжелый крюк, сбросила с пробоя и, радостно толкнув створки, оказалась на светлой до боли в глазах улице. Легко вздохнув, она провела руками по коленям, отряхивая что-то, и пошла прочь, а потом, оглянувшись, побежала неловкой рысью — была на каблуках, — и прохожие мужчины и парни опять оборачивались на нее, а какой-то даже закричал вслед: «Ух!! Ух!! Ух!»

Она перешла на шаг, еще обернулась — никого не было на пустынном тротуаре. С запада заходила небольшая тучка, и уже капало, грозило вот-вот пролиться... Тоня заспешила к трамвайной остановке. Прошла было через шоссе вдоль рельсов — тут росла закапанная мазутом оранжевая ромашка, чахлая, низенькая лебеда, внезапно снова пересекла улицу, свернула в незнакомый проулок и села на узкую лавочку-доску у чьих-то зеленых ворот. Туча была уже над головой и стрельнула первым коротким дождем, похожим на градины; Тоня поискала их взглядом. Не нашла... Вздрогнула. А дождь вдруг зашумел ровно и прямо, и Тоня сидела под ним, лишь вжималась спиной в стенку ворот, чувствовала, как промокают плечи, грудь, бедра и колени. А потом закрыла лицо руками, и дождь был соленый, слезы бежали ей в рот и на локти. Зато дождь же и смыл их, едва она отняла руки от лица. Скоро дождь стих. Проплакавшись, мокрая, Тоня сидела у этих незнакомых ворот, и на нее таращились редкие прохожие.