Лев Успенский - Пулковский меридиан

— Орешка! Глупый! Орешка! Ничего ты не понимаешь…

Второй месяц кончался, а о Женьке никаких сведений не было. В другое время, конечно, такое горе сломило бы и Григория Николаевича. Но теперь ему, как говорится, «помогло» общее несчастье.

Уже четырнадцатого или пятнадцатого числа по Питеру, как в мае, электрической искрой, от райкома к райкому, от завода к заводу, пробежала тревожная весть: «Враг идет! Враг близко! Вставайте! Наступил решительный час!»

Так же, как весной, и в районных и в заводских партийных комитетах зашумели непрерывные потоки людей; на дверях комсомольских организаций появились наспех набросанные карандашом надписи: «Комсоячейка закрыта. Все выбыли на фронт». Военные заводы, мобилизовав последние крохи топлива, заработали на полный ход. Все было, как тогда, кроме одного. Весной все казалось новостью, неожиданностью, непривычной и непосильной задачей. Казалось, что решать ее могут и должны специалисты, военные люди, крупные руководители.

Теперь все выглядело уже по-иному. Григорий Федченко совершенно ясно понимал и представлял себе теперь, что было сделано в мае и что надлежало повторить сейчас. Григорий Федченко помнил свою беседу в синем вагоне на Балтийском, помнил пришпиленный к стенке, расчерченный красными линиями на районы и секторы обороны, план Питера. Рабочие Обуховского завода и села Рыбацкого помнили низкий стремительный силуэт миноносца, в тумане на невской воде против Саратовской колонии… Дважды приходил сюда этот корабль, чтобы при необходимости ударить врагу во фланг: в горячие послеоктябрьские дни 1917 года, когда его вызвал сюда Ильич, и теперь, этим грозным летом…

Они помнили и многое другое: как тогда летом, в июне сыны огромного города сами взяли в свои руки его судьбу, как пошли впервые на ночные обыски, как встали с заступами и кирками для постройки укреплений на улицах, как именем революции, именем партии открывали бронированные сейфы и тайники… Как во исполнение директив Цека вливались их отряды коммунистическим пополнением в слабеющие части фронта, Как, выполняя мудрый план партии, руководимые посланцем партии, они сами, своею собственной рукой, уже вырвали однажды победу из рук нацелившегося на Питер врага.

Многое изменилось с тех пор в положении страны. Теперь, к осени девятнадцатого года, стало совершенно ясно: очередной свой удар зарубежные хозяева русских белогвардейцев нацеливают, как отравленный кинжал, прямо в сердце республики, прямо на Москву. Он будет главным; все остальное — маневр, диверсия!

Когда-то Юденич представлял собою грозную опасность. Теперь, по сравнению с Деникиным, он выглядел так же, как злой щенок выглядит рядом с матерым волком.

Здесь — полтора уезда, там — десятки губерний и областей. Тут, на севере, счет на тысячи бойцов; там в события втянуты сотни тысяч людей на фронте, миллионы в резервах тыла. Здесь — жалкие торфяники Ингрии, населенные хмурыми и мирными крестьянами, а там, на раздольях степей, — громадная хлебородная Украина, виноградники тихого Дона (но среди них и острые пики его казачества!), золотистые, волнующиеся, подобно неоглядному морю, кубанские пшеничные поля…

Деникин лавиной катился вперед. Его разъезды приближались к арсеналу Советской России, к Туле. А за Тулой в мареве горизонта стекла генеральских биноклей уже нащупывали золотистые отблески над скатами лесистых холмов. Там, где-то за желтизной березняков, и сейчас горели сорок-сороков московских; там высились вокруг Ивана Великого краснокирпичные стены Кремля; там были вожделенные заводы, оставленные банки, тихие пруды подмосковных вотчин, миллионы и миллионы тех, кого не терпелось привести к Иисусу, скрутить в бараний рог, согнуть в три погибели, так стиснуть, чтоб небо показалось им с овчинку… Или мы уже разучились этому, господа офицеры?

В Питер то и дело приезжали люди с Южного фронта. Их рассказы были отрывочными, но по ним и по письмам, приходившим оттуда, становилось ясным, как горяча там борьба. Партия бросила туда своих лучших, опытнейших сынов. Сталин, Ворошилов, Буденный, Орджоникидзе — все они были там, с неиссякаемой энергией организуя и ведя жестокую, смертельную схватку с врагом.

Схватка эта развертывалась не только на фронте: приходилось бороться и у себя в тылу. Планы разгрома врага, разработанные командованием фронта, оказались совершенно непригодными, вредительскими… Пришлось на ходу решительно менять их.

Да, наступать на врага! Но не так, как собирались это сделать, не через осиное гнездо донского белого казачества, а через клокочущий гневом и ненавистью к белогвардейщине рабочий Донбасс. Удар, направленный сюда, должен был, не мог не обеспечить победы южнее Москвы, а победа эта будет лучшей помощью Северу, потому что священное дело обороны Родины — едино. Кто в Питере не понимал этого?

Центральный Комитет партии в Москве согласился с доводами Сталина. Новый план контрнаступления был утвержден, и судьбы великой борьбы тем самым определились…

Шестнадцатого числа Григорий Федченко вошел в состав чрезвычайной путиловской тройки по обороне. Как ее председатель он был делегирован в районный штаб обороны.

Утром на следующий день за ним прислали машину. Надо было объехать и осмотреть начатые работы по укреплению города.

Несмотря на ранний час, Петергофского шоссе было не узнать: народу — конца нет!

На углу Счастливой улицы стояли женщины и подростки, возвращавшиеся с окопных работ: пропускали рабочий отряд Коломенского вагонного завода, прибывший в Петроград и теперь шедший на Дачное и Лигово. На шоссе было грязно; люди, обутые кто во что, видимо, давно уже промочили ноги, продрогли. Они были бледны, истощены, обтрепаны. Но штыки винтовок грозно щетинились над ними. В их глазах, в их лицах и голосах чувствовалось что-то такое, что нельзя было передать словами, что горячей и обнадеживающей волной подступало к горлу.

Женщины и ребята замахали руками, закивали проходившим. Рабочие снимали старые кепки, махали в ответ.

— Ура! Ура! Ура!..

Сзади за отрядом, отстав от него на два или три десятка шагов, вприпрыжку бежал сухонький маленький старичок с берданкой за плечами. Он, видимо, отстал, зашнуровывая ботинок, и теперь с трудом догонял своих.

— Куда ты, дедушка? — закричали ему. — Устарел воевать! Иди к нам окопы рыть.

Старик оглянулся. Комическим жестом левой руки он на ходу поддернул брюки, наддал еще и пренебрежительно, точно с быстро идущего поезда, помахал остающимся ладошкой.

— Пишите! Целую!..

Раздался взрыв смеха. Улыбнулся и Федченко: «Ну и люди!»

В это время к машине подбежало несколько комсомольцев.