Лев Успенский - Пулковский меридиан

По Вовкиной спине пробежали острые мурашки.

Вездесущий и неуловимый человек, непонятный человек пещер, подозрительный человек лахтинского взморья сейчас, в очень тяжелые для Красной Армии дни, находится где-то здесь, в ее ближайшем тылу. Он прячется тут же, около. Кто он? Что он делает? Что он хочет сделать? Как быть?

На минуту ему показалось, что умнее всего будет опрометью бежать в штабриг и рассказать все это там… Или разыскать того комиссара в Башкирском полку, который приходил недавно к дедушке… Или…

Но сейчас же его охватила нерешительность.

Хорошо, если все это действительно так. Хорошо, если по следу можно кого-нибудь найти. А если это совсем не шпион, а самый обыкновенный красноармеец? А может быть, это другой след, только похожий?..

То, что там, на лахтинском взморье, такой сапог, с таким каблуком принадлежал человеку подозрительному, может быть, даже страшному, это было для Вовы бесспорно. Ведь он же слышал тогда их разговор и — какой разговор! Но с тех пор могло произойти многое. Тот человек мог сменить свои сапоги… А если…

Минуту спустя Вова решил сначала попытаться узнать — куда пошел след. А вдруг он увидит этого человека? Ему казалось (он был совсем наивно уверен в этом), что если тот окажется контрреволюционером, шпионом, белым — это сразу же бросится ему, Вове в глаза Он думал, как, впрочем, думают многие, что враг негодяй, злодей должен выглядеть совсем не так, как прочие люди. Он узнает сразу же, правильно ли его подозрение, и тогда… К тому же начинало смеркаться. Пока успеешь добежать до штаба, поднять там тревогу, вернуться сюда…

Размокшая почва прочно хранила каждый оставленный на ней отпечаток. Знакомый след, не прерываясь, тянулся вдоль придорожной канавы.

Вот он кончился… Тут человек перескочил через ров. Ага! Он остановился, мелко разорвал какую-то бумажку, бросил ее на канавное дно. Белые клочки, превратились в кашицу и сейчас плавали в луже…

Вова насупился: нет, это был не простой человек, у него были не простые дела тут, в тылу Пулковского участка! Но странно: очевидно, он направился в обсерваторский парк? Он не пошел в ворота, а перелез через забор вот здесь, в ста шагах от фонтана, и двинулся наверх в тору.

Земля между деревьями раскисла. Пахло гнилой травой, листом. Следы стали неясными: человек скользил, но все же шел прямо вверх здесь, а не по дорожке. Вова, тоже скользя, хватаясь за хрупко-сухие крапивные стебли, следовал за ним по пятам. Он карабкался вверх и думал. С каждой минутой в нем крепла уверенность, что это не простой красноармеец. Это — преступник! Зачем он лез здесь? Почему он не шел дорогой? Почему?

Наверху след опять обозначился совершенно ясно. Он повел Вову наискось через сад, чуть южнее длинного прудика, пошел по главной дорожке, подобрался к главному обсерваторскому корпусу и вдруг исчез возле него на чисто вымытых осенью известковых плитах тротуара…

Вероятно, минуту спустя Вова или растерялся бы или сообразил бы, что надо обогнуть главное здание. Каменная панель кончается тут же: человек мог снова сойти с нее на землю. Но в этот миг Нюра, дочка истопника, вынырнула из-за угла.

— А к вам какой-то военный приехал, — сообщила она. — В шинели. С наганом.

— Военный? К нам? Значит — дядя Коля!?

Это показалось как бы помощью свыше. Вова бросился домой.

В квартире было пусто: как раз в эти часы старик Гамалей проследовал на свою неудачную прогулку.

Вова пробежал по всем комнатам, поднялся по лесенке на половину Трейфельдов… Тут тоже царствовала тишина. Только издали из кухни доносился какой-то плеск.

Мальчик прошел то коридору. В кухне горел свет. Возле раковины спиной к нему стоял в туфлях, в рубашке с помочами самый нужный для него сейчас человек — дядя Коля Трейфельд, красный командир. Он усердно мыл что-то под струей воды.

— Дядя Коля! — возбужденно крикнул мальчик. — А я…

Дядя Коля вздрогнул и повернулся к нему головой. Легкая оторопь мелькнула у него в глазах.

— А, последний из могикан! — как всегда, приветливо и насмешливо сказал он. — Ну, ну! Умножилось ли стадо твоих бизонов? На-ка, подержи мой мокассин… — И он протянул Вовке сырой, чисто отмытый сапог. Протянул, взяв его за подъем, обратив вперед подошвой. На подошве этой был, конечно, каблук… И Вовкины ноги подкосились: блестящая, отполированная песком, вымытая водой стальная ижица согнутой подковки блестела посередине этого каблука.

Вова Гамалей, захваченный врасплох своим неожиданным открытием, прежде всего оконфузился до крайности. Чего позорней: выслеживать шпиона, белогвардейца, спрятавшегося в тылу, и напороться вместо него на собственного дядю или почти дядю, красного командира?! Вова уже весь залился краской. В его глазах уже появилось виноватое выражение. Он уже протянул руку, чтобы дотронуться до локтя Николая Трейфельда и сказать…

Он и сказал бы ему, если бы грохот недалекого взрыва не ошеломил их обоих. С полки упала жестяная чайница. Стекла зазвенели. Николай Трейфельд глухо выругался, второй сапог выпал у него из рук на пол.

— Идиоты! Что делают! С ума сошли?

Круто повернувшись на месте, он бросил Вове короткое: «Постой!», и кинулся в комнату Валерии Карловны: окна оттуда выходили к большой рефракторной башне.

Вова остался с роковым сапогом в руках. Бог знает, что творилось у него в голове… «А если?.. Но почему он пришел из-под горы, через забор? Зачем он разорвал какое-то письмо, прежде чем итти сюда? И, главное, для чего, чего ради он, белоручка, который ни разу не вычистил, бывало, сам запылившегося кителя, френча, с чего это он начал мыть сапоги? Не свои обычные щегольские, лакированные сапожки, а какие-то другие, гораздо более грубые, солдатские?..»

Все эти мысли пролетели молнией, мгновенно. После них в голове, осталась страшная, болезненная пустота и родящееся из нее уже не подозрение, даже не знание, а неоспоримая уверенность: шпион. Дядя Коля — шпион! Он не красный. Он — белый. И — что же теперь?

Дядя Коля не возвращался. Открыв форточку, он кричал что-то на двор.

Тогда Вова, тихо поставив сапог на сундук, на цыпочках вышел из кухни. Он бросился бегом в свою детскую, упал на кровать лицом в подушку и затрясся от страха, отчаяния, непонимания. И все же, когда сначала няня Груша, потом дед заглянули в комнату, чтобы узнать, что с ним случилось, он нашел в себе достаточно хитрости и силы ничего не открыть им. Впрочем, няня Груша сама подсказала ему, как объяснить его состояние:

— Дивное ли дело? Такая страсть. Как ударит… и у самой-то руки дрожмя дрожат.

Он подхватил эту версию, и ему охотно поверили. Ну, да: он испугался взрыва. Испугался же его даже сам дедушка…

Старик Гамалей налетел на Николая Трейфельда с такой яростью, что тот вместо естественного выговора чудаку за неуместное упрямство еле успевал защищаться.