Виктор Лесков - Под крылом - океан.

Что это? Блажь? Чудачество? Извлечение хоть малейшего удовлетворения из однообразия общества? Всплески вдохновения, игра, импровизация незаурядной натуры, оживляющее скучное времяпрепровождение? Или расчет на аплодисменты публики за удачный экспромт?

Нет, шутовской колпак никак не шел к Микитину. Он жил для своего удовольствия.

Было, скорее всего, другое: сознание своего превосходства. Тайное, тщательно скрываемое. Как же, фамилия в золоте на мраморной доске училища, легкие успехи в молодости, живучесть при всех трудностях долгой и не совсем удачной службы, авторитет незаменимого мастера здесь, на отшибе.

И вместе с тем ясная и понятная лучше всех самому Микитину жестокая правда жизни: не получилась, не сложилась судьба, не удалось реализовать и десятой доли того, что мог, что хотелось, что лежало на душе.

Как только притуплялась бдительность, как только ослабевал самоконтроль, тогда и выпирало наружу это высокомерие: дайте-ка я вами потешусь! Тебе вот одну проторчаку под левое ребро, а тебе другую под правое.

И пока вы пучите глаза, поверив первым чувством в неслыханное людское коварство, пока переводите дух, пока приходите в себя, он на вас смотрит с полуулыбкой затаенного удовлетворения.

Кто хорошо знал Михалыча, тот старался не обращать на него внимания, а Горюнов, человек новый, прямо сказал после одного из таких «экспромтов»:

— Микитин, если вы не перестанете бегать по дворам и связывать нас одной веревочкой, я вам говорю, вы здесь служить не будете!

И на втором заходе ничего доброго не получилось. Микитин хорошо вел цель до удаления трех километров. А потом начал нервничать:

— Я вам даю левее сорок! Почему не исправляете?

Летчики хорошо знают, как оно бывает в сложных условиях, когда нет взаимопонимания с руководителем посадки. Точно начинает долбить по нервам, как дятел. На удалении двух километров Двести первый оказался значительно правее створа. Микитин уже и не пытался выводить его на полосу.

— На повторный! — закричал он таким голосом, каким вытаскивают не иначе как из могилы.

После того как затихла очередная волна пролетевшего самолета, в динамике прозвучал доклад командира корабля:

— «Графит», загорелась лампочка сверхаварийного остатка. Топлива на последний круг. — И была в его голосе суровая готовность к любому испытанию судьбы.

— Понял вас, — подавленно ответил Горюнов.

— У вас посадка боится вести меня до конца, — сказал Двести первый с грустным упреком.

— Сколько должен, столько и веду! — не в эфир, а для тех, кто был на командном пункте, ответил Микитин.

— А дальше? — смотрел на него Горюнов, и все видели, как пошло пятнами его лицо.

— Дальше? Ты у меня спросил, когда начал принимать, как быть дальше? А я на свободе хочу жить!

Он не кричал, не размахивал руками, а говорил негромко, с придыханием, и это было хуже всего.

— Ты же доказывал здесь, что свободно обойдешься без меня, что вообще эрэспешников надо сократить, — уличал он Горюнова.

Было, доказывал Горюнов, что теперь, когда у руководителя полетов появился на столе вынос локатора, он и сам может подсказать летчику об отклонении. Но какое отношение имели сейчас те споры к теперешней ситуации, когда надо не говорить, а делать и когда от каждого требуется выложиться до конца — что можешь, на что только способен? Пусть Микитин тысячу раз прав, однако от этого никому не легче. А самолет в воздухе, и они не могут его посадить — вот от чего никуда не денешься. Выполнит еще один круг — и начнет падать в океан с остановившимися двигателями. Факт оставался фактом: они, весь личный состав запасного аэродрома, не могут помочь терпящему бедствие экипажу…

— Двести первый, — вышел в эфир капитан Горюнов.

— Отвечаю.

— Выполняйте заход, я буду управлять вами.

— А можешь? — нарушил командир корабля правила типового радиообмена. В голосе сомнение и надежда.

— Да, приходилось, — так же запросто сказал ему Горюнов.

Где, когда приходилось? Что он берет на себя? Сердце сердцем, а ни с чего оно сбиваться не начнет. По замашкам видно, и там, на материке, этот молодой слишком много брал на себя. Но где-то явно не рассчитал свои силы. А что же делать, если вот так случается в жизни?

Ну а как чувствует себя теперь Микитин?

Он сидел боком к своим экранам и продолжал молча курить. Никто не смотрел на него, а каждый думал еще об одном измерении жизни. О какой свободе он говорил? Есть люди, которые живут только из страха. Те, кто занимается делом не по таланту, и те, кого сжигают тайные страсти… Самое высокое, чего он достиг, — это место «правака» на двухштурвальном самолете. Дальше — разбирательства, понижения, переводы, пока не попал в этот район.

Он жил здесь один. А жена с сыном — за несколько десятков километров, в рыбацком поселке. И странным образом преломлялись сейчас применительно к Микитину самые обычные категории человеческой жизни.

Приезд женщины в этот трудный, затерянный гарнизончик не вслух, но принимался прекрасным актом самопожертвования, что испокон веков отличало душу матери и жены. Жизнь Гали Микитиной на острове объяснялась только простой необходимостью материального обеспечения семьи. Никому и в голову не приходило судить ее за жизнь без него: от одних только разговоров — кем бы он мог стать! — можно уйти из дома. Ни у кого не вызывало недоумения, по какому праву она переводила все виды его довольствия на свой счет. А как же иначе?

Или почитание родителей — оно всегда само собой разумеется. Однако когда отрок Микитина называл отца не иначе как предком, то сначала думалось о родителе, а потом уж о воспитании сына.

Или, скажем, упреки супругов в неверности. Для посторонних они всегда пустой звук. Попробуй разбери, кто прав, кто виноват. Но когда упрекал Микитин, то хотелось крикнуть: «Позвольте! Женская верность в руках мужчины! Всегда женщина хочет быть верной только одному! Тысяча против одной!» И вообще, кем надо быть, чтобы веселую певунью, ясноглазую красавицу, очаровательную умницу Галю Микитину называть грешницей?!

«Вы называете его тонких дел мастером? Видимость в оправдание своего существования», — заводилась сама Галя Микитина с полуоборота, когда кто-нибудь начинал расписывать перед ней деловые достоинства мужа. Возможно, в этих обвинениях и была часть ее оправданий, но тем не менее оставалось истинным другое: всех можно обмануть — товарища, сослуживца, командира, мать родную, наконец, а жену — никому еще не удавалось! Только жена знает вес доподлинно о своем муже.

Кто бы сказал сейчас, о чем думал Микитин возле своих экранов? Чего бы хотел? На что рассчитывал?

Как только Горюнов выдал первую команду после выхода самолета на предпосадочное снижение, все сразу почувствовали что-то отличавшее его от Микитина.