Виктор Баныкин - Андрей Снежков учится жить.

Маша удивлялась молчаливости Павла и пыталась заставить его о чем-нибудь рассказывать — о детстве, о службе в армии.

— Служба, она и есть служба. Чего о ней можно еще сказать? — натужно выговаривал Павел. — В шесть часов подъем, физзарядка, завтрак, а потом идем на заправку машин и тренировку...

Говорил Павел неинтересно, односложно, и Маша перестала мучить его своими расспросами, а чтобы не было скучно дорогой, рассказывала что-нибудь сама.

У девушки рано умерли родители, и она воспитывалась в детском доме большого степного города. Проучившись десять лет, она поступила работать в трест «Востокнефть» ученицей машинистки. Машинистка, пожилая, молодящаяся особа, была злой и нервной женщиной. Она не учила Машу работе на машинке, а заставляла ее только резать бумагу, менять изношенную ленту на новую, разносить по кабинетам напечатанный материал да по два раза в день бегать в «Гастроном» за булками и чайной колбасой.

Так продолжалось около года. Наконец Маше все это надоело, и она поступила на курсы счетоводов при тресте.

Когда Маша окончила курсы, ей предложили два промысла: Сызрань и Яблоновый овраг в Жигулях. Она выбрала последний. Девушке показалось в названии этого промысла что-то романтическое. Маша собиралась в Яблоновый овраг словно в далекую Сибирь, в затерявшийся в тайге поселок.

Приехала она сюда в мае и сразу была очарована и Волгой, и Жигулями, и тихой деревенской жизнью.

Отрадное лежало в широком устье долины, с трех сторон защищенное от ветров горами.

С тех пор как в соседнем Яблоновом овраге открылся нефтепромысел, Отрадное начало преображаться. Появились бараки, пекарня, столовая для рабочих и служащих, большое двухэтажное деревянное здание конторы.

Но все же это была деревня, окруженная лесистыми горами, на берегу широкой привольной реки. Ночи здесь стояли глухие, без единого шороха и звука, только изредка в горах ухал филин, и эхо далеко разносило его стон, потом снова наступала такая тишина, что если долго прислушиваться к ней, то начинало звенеть в ушах.

Была вьюжная ночь, густо падал снег. Ветер с Волги метался по деревне, сырыми хлопьями осыпая с головы до ног выходивших из клуба.

Павел поднял беличий воротник Машиной шубки, крепко прижал к себе руку девушки, и они пошли по безлюдной улице в конец Отрадного, где Маша снимала комнату у одинокой вдовы.

— Что нового на буровой? — спросила девушка.

— Бурим! — коротко ответил Павел.

— А у вас как идут дела? — снова спросила Маша.

— У меня? Как всегда... — внезапно Павлу захотелось рассказать девушке о том, что уже второй день он выполняет обязанности помощника бурильщика и что не всякого так быстро переводят на такую ответственную работу, но не решился.

«Не стоит, — подумал он. — А то еще покажется ей, будто я хвалиться люблю».

— А я вот знаю, — начала Маша и засмеялась.

— Что же вы знаете? — смутился Павел.

— Ай-яй! Работает уже помбуром, а сам — «как всегда!» Не знала, что вы такой...

— Да нет... Я просто... мне... — начал он сбивчиво и, окончательно растерявшись, замолчал.

— Так и быть, на первый раз прощаю! — сказала Маша, весело улыбаясь.

И тут же переменила разговор:

— Скоро открываются курсы бурильщиков. Не думаете поступать?

— Давно жду таких курсов.

— Но они будут без отрыва от производства. Пожалуй, трудно.

— Ничего. Меня в армии научили не бояться трудностей!

Около домика с двумя деревцами под окнами Павел остановился.

— Маша, вы не озябли? — спросил он девушку, всю засыпанную снегом.

— Я не слышу. Что вы говорите? — засмеялась она и попыталась откинуть воротник.

— Подождите, я сейчас... — сказал он.

И когда поднял руки, чтобы помочь Маше, на него повеяло таким волнующим теплом и запахом расцветающей сирени, что, не владея больше собой, он обнял девушку и поцеловал ее в холодные-холодные губы.

Маша не знала — любит ли она Павла, но он был добр и ласков с ней, она уже мечтала о замужестве и ребенке, а девушке еще никто не говорил слов любви. Сбивчивое, путаное объяснение Павла она приняла с радостью и так разволновалась, так разволновалась, что даже заплакала.

Вечером, за ужином, не поднимая от стола взгляда, Павел сообщил, что он женился. Нынче зарегистрировался, а завтра собирается перевезти домой вещи невесты.

За столом вдруг наступила тишина. У Дмитрия Потапыча выпала из рук ложка. Всем стало неловко.

Старик кое-как поел, не проронив ни слова, поспешно перекрестился на иконы в переднем углу и ушел к себе за печку.

Молчал и Константин. Тут же после ужина он начал вязать сеть и весь углубился в свою работу.

Зато сообщению Павла обрадовалась Катерина. Она давно поговаривала о женитьбе деверя и теперь привязалась к нему с расспросами, позабыв про неубранную со стола посуду.

Павел, краснея, отвечал односложно, скупо и все порывался уйти в горницу, но Катерина не отставала.

За этой сценой внимательно наблюдал Егор, то и дело пряча в учебник расплывавшееся в улыбке лицо. Наконец он не выдержал и сказал:

— Мама, ну чего ты приклеилась к дяде Паше?

Катерина обернулась к сыну и, взявшись руками за бока, покачала головой:

— И чему вас учат в школе? Ума не приложу!

Павел благодарно посмотрел на племянника и торопливо ушел в горницу.

Дмитрий Потапыч всю ночь не спал. Видно, он стал никому не нужен, всем мешает, думалось старику. А сыновья смотрят на него, как на пустое место. Взять Павла. С каким нетерпением он ждал сына, как много думал о поездках с ним на бакены, о его женитьбе. О женитьбе Павла он думал, наверно, больше, чем сам сын... Дмитрию Потапычу представлялось, что это произойдет совсем не так, как у других, а гораздо лучше. А Павел даже не посоветовался с отцом и решил все один. Старик не помышлял женить сына на нелюбимой девушке, нет, но эта городская — кто ее знает, что она за птица? Уж больно скоро вскружила парню голову, а сама, пожалуй, и прореху не зашьет на рубахе.

Дмитрию Потапычу стало жарко, и он сбросил с себя полушубок. Он пытался ни о чем не думать, заставлял себя слушать однотонную музыку сверчка, но на полатях громко, на всю кухню храпел Егор, мешая старику забыться. Дмитрий Потапыч опустил на пол ноги, достал из горнушки трубку и кисет с табаком.

— Зря я, пожалуй, плеснул себе на каменку, — тихо сказал он, набивая табаком трубку, — зря огневался.

А на душе все же не светлело.

Рано утром старик вышел во двор. Хотя и стоял январь, но было тепло. Ночью выпал снежок, он лежал ровным мягким слоем, и во дворе стало чисто и просторно. Около коровника жеманно прогуливалась сорока. Завидев старика, она с неохотой взмахнула крыльями и медленно полетела.