Владимир Федоров - Восемь ночей тетки Лизаветы

— Эх ты!.. — горько усмехается Топориха. — В Москве. На самой важной стройке. А мне даже адреса, изверг полосатый, не прислал. Да плохо, видать, знал свою законную. Нашла я его! Нашла!

— Как? — ахнула внучка. — Где?..

— Под землей. В метре. Тогда это самое метро строили. Мой младшенький, Ванятка, уцепился за подол, а на руках у меня — твоя мамка. Спеленутая. Гляжу, вылазит к нам из-под земли твой дед. Чумазый, как черт. Весь в брезенте. С ног до головы.

— Постой! — досадливо перебивает ее Любаша. — А кто ж тебе помог его найти?

— Как кто? — в свою очередь недогадливостью внучки возмущается Топориха. — Товарищ Крупская. Надежда Константиновна. Я прямо с вокзала на трамвае — к ней. На Сретенку. Вместе с Ваняткой и твоей махонькой мамкой. Так и так. Приняла, побеседовала. Такая негордая, обходительная. Выложила я ей про дедушку, что знала, а когда кончили беседовать, секретарша дала мне его адресок. Нашли голубчика. Сперва опешил, потом обрадовался, расцеловал: «Родненькие вы мои!» — Помедлила. — Да вот беда: Софоню нашла — Ванятку потеряла. Просквозило его в дороге.

— Видно, у окошка сидел? — с сочувствием прошептала Любаша.

— У какого окошка? — нахмурилась бабушка. — Мы же на крыше ехали. Знаешь, как ветер свистел? На товарняке. Нет, детка, тебе этого не понять. Похоронили мы его на Ваганьковском, рядом с каким-то матросом, про которого песню поют. Эх, Ванятка, Ванятка. Кто знает? Может, ты своим геройством превзошел бы этого самого матроса. Бедовый был хлопчик. Но, видать, каждому свое. — Голова трясется, а пальцы ее тянутся к затуманенным глазам.

— Бабуня, не надо… — умоляет Любаша. — Слышишь, бабушка Лиза? — И вдруг спрашивает: — А как же моя мама выжила? Ведь она была совсем крохотулька. Спеленутая.

— Как… как… — сдерживая слезы, ворчит бабушка. — Потому что некрещеная — вот и выжила.

— Ничего не понимаю, — пожимает плечами Любаша.

— Да чего тут понимать! — неторопливо объясняет Топориха. — Всех своих я крестила, а ее Софоня велел не крестить. Его любимица. Он! Копия! Понимаешь? Видать, и на небе большевики бога зажали. Недаром Топорок на своей балалайке резал: «Долой, долой монахов!..»

— А ведь эта частушка пророческая! — неожиданно улыбается внучка. — Теперь там, на небе, вместо архангелов наши космонавты.

— Нехай себе летают! — добродушно бросает Топориха.

— Бабушка! — Любаша переводит взгляд на подоконник. — А откуда у вас в Чистом Колодезе взялась старинная медная кружка?

— Длинная история, — вздыхает тетка Лизавета. — Давай спать, внученька.

— Нет, нет! Расскажи.

— Вот прилипчивая! — набивая себе цену, возмущается Топориха. — Как банный лист. Отвяжись!

— Ну, пожалуйста… бабушка Лиза…

— Восемьдесят лет Лиза. Знаешь, как покойный Топорок мне говорил: «Мы с тобой, Лизавета, ровесники века. Ясно?»

— Ты мне зубы не заговаривай!

— Так вот, — наконец сдается довольная бабушка. — Эту самую медную кружку привез со службы мой батя Пантелеймон. А он в самой Белокаменной служил. И подарил перед смертью батя эту кружку моему Софоне. Говорит: «Зятек, пей, да дело разумей! Береги! Историческая вещь. Она со мной всю японскую, всю германскую прошла. Сколько повидала!»

— И дедушка везде таскал ее с собою? — недоверчиво спросила Любаша.

— А как же! И на гражданскую, и на Днепрострой, и на Урал, и на фронт, и в плену…

— А разве он был в плену? — изумилась внучка.

— Наш пострел везде поспел.

— Расскажи!

— Кончено. Все. Точка, — был неумолимый ответ. — Завтра, внученька.

А Любаша никак не может оторвать глаз от старой медной кружки на подоконнике.

— Когда мы, Любаша, с тем окаянным Топорком прощались перед фронтом, шепчу ему: «Кружку береги и голову!» Усмехается: «За голову не ручаюсь, а кружку сберегу. — И подмигнул. — В нее, дуреха, мне будут наливать наркомовскую норму».

— А как же он в плен-то попал?

— Погоди! — сердится Топориха. — Не лезь поперед батьки в пекло. Я люблю по порядку. Недаром в народе говорят: «Скоро робится — а слепыми родятся».

Любаша тихонько прыснула.

— Ты не хихикай! — грозит ей пальцем бабушка. — Софоня стал в одно время заливать за воротник, и моя Зоечка родилась неживой. Имя-то я ей придумала, а живой души не было.

— Бабушка, милая, а вдруг и у меня?

— Типун мне на язык. Тьфу! — клянет себя Топориха. — Память отшибло. Да не слушай меня, старую, Любушка ты моя голубушка! У тебя будет все в порядке. Твой же в рот не берет.

— И правда… — шепчет Любаша. — Спасибо, бабуня.

— А я-то при чем? — скромно потупилась тетка Лизавета. — Мужа, благодари. Вишь ты! За инженера выскочила. — Помолчала. — Может, и мой Феденька в инженеры затесался бы. Башковитый хлопчик был, — опустила голову. — Да проклятая бомба… — И вытирает глаза краешком простыни.

Теперь пришла очередь утешать внучке:

— Бабушка, не надо…

— Нет, слушай! — упрямствует Топориха. — Все, как было, расскажу. Может, полегчает.

— Он был в хате?

— А где же ему быть, когда в небе завыло? — удивляется бабушка. — И Федюшка, и Наденька. Ненаглядные мои… — И вдруг пальцы сжимаются в кулаки. — Да я бы того окаянного фрица своими руками… На кого, изверг, бомбу бросаешь? На кого, спрашиваю?

Любаше так и представилось равнодушное, холеное лицо молодого фашистского летчика.

— Прибегаю, ни хаты, ни деток… — Топориха вся дрожит. — Черная яма! А мой ушат с бельем как стоял у колодца, так и стоит.

— Где же вы были?

— Как где? У сестры Насти. С Клавдюшкой-старшенькой и с твоей мамкой. — Помедлила. — Грохнулась я, как сноп соломы, у той черной ямы. Ничего не помню. Настя потом ведром воды меня окатила. Отливала, отливала..: Слышу: плачут где-то рядом мои Клавушка и Лесенька: «Мамочка! Проснись! Встань!..» А я глаза открыть не могу. Хочу и не могу. Вроде кто их клеем с вишни намазал.

— Бабуня, родная, — не выдерживает Любаша. — Да не мучай душу хоть сейчас. Погляди на себя: извелась вся. Бабушка Лиза, умоляю: не надо.

— Как не надо? — вспыхивает дрожащая Топориха. — А если я ночами не сплю? Вое думаю, мучаюсь, вспоминаю.

— Где же вы жили после бомбежки?

— Как где? У сестры Насти. Это ж мой второй дом. Батя наш Пантелеймон так сказал про нас: «Лизавета ищет света, а Настя ищет счастья». А ее счастье повыше моего Топорка оказалось. Если уж твой отец молчун, то Настин Яшка был и вовсе бирюк. Сидит на кожаном стульчике, дратву, истукан, сучит. Но до моего Софони ему далеко.

— Ты же его проклинала! — удивляется Лизаветина внучка.

— Молчи! В сапожном деле он артист! А бедняга Яшка — так, самоучка. — Помедлила. — Но добрый. Ничего не скажу. Добрый. Не обижал меня и детишек. Лесеньке игрушки мастерил. Но мой Софоня…