Василий Ганибесов - Старатели

С дерева, презрительно и злобно прищуриваясь, следила за ним рысь, поджидавшая беспечного козленка.

С сосен смотрели глухари, отяжелевшие от ягод. Склонив головы набок и глядя на волка одним глазом, они насмешливо что-то пробормотали.

От этого ворчанья вспорхнула с соседнего сучка пташка; она метнулась вверх и стрелою нырнула в листву березы.

Этот шум разбудил бурундучка. Он выглянул из старого дупла, увидел золотое утро, изумленно свистнул.

Его вспугнула проходившая Свиридова. Он стремительно вскочил на дерево, втиснулся в трещину коры и на секунду замер. Подождав, он осторожно выглянул из-за ствола дерева и стал следить.

Свиридова отвязала от дерева сдержанно заржавшего коня, подтянула подпруги, села и скрылась в ельнике. Она спускалась с хребта, зигзагами пересекая лог.

За нею долго следили глаза Усольцева, порывавшегося окликнуть, догнать ее...

И вот теперь они были вместе, одни.

Свиридова впервые была так близко, рядом с Усольцевым; ее плечу было жарко. Она видела смуглую, чисто выбритую щеку, мелкие морщинки на виске и нетерпеливые глаза.

У Свиридовой кружилась голова. Хотелось прижаться, любить его — открытого, честного, родного. И вся жизнь будет как этот праздник. Ей хотелось смеяться, она не помнит уже, когда смеялась...

Свиридова не заметила, как она склонилась к Усольцеву.

Он обернулся и посмотрел на нее. Лицо его медленно бледнело.

Он смотрел на нее широко открытыми глазами долго, не мигая.

Что-то происходило между ними — непонятное, но смутно-желанное и радостное.

Перед концом праздника Костя Корнев и Степка Загайнов бегом облетали весь старательский лагерь и с трудом нашли директора и парторга уже за озерками, среди золотничников-китайцев, варивших черных, сушеных трепангов.

Костя отозвал Усольцева в сторону и, глотая слова, напуганно сказал:

— Язва! За речкой в мясном гурте бык пал. Кобыла у гуртоправа сдохла; все пить к реке пробиралась, да так и не дошла... Сивка Егорши Бекешкина вроде тоже сам не свой...

— Народ видел?.. Дохлых-то?

— Нет. Мы там ребят оставили, караулить.

— Ветеринара Кириллова не встречали?

— Черт его встретит. Он с вечера в карты у Вознесенского играет.

— Идите сейчас же туда, к дохлым. Чащей их завалите. А около, с наветренной стороны — дымовики...

— Черт его дернул, этого Щаплыгина, связаться с жеребцом-то. Где — так он шибко бдительный, свояку не доверяет, а тут — не мог догадаться, что все это подделано.

— Подделано? С чего ты взял?

— Спросите гуртоправов, они расскажут. Жеребца-то они на границе видели. Пограничники говорили, что он с той стороны пришел.

Свиридова вызвала Терентия Семеновича. За ним на рысях съездил цыган, очень довольный расторопностью распоряжений.

— Свертывай потихоньку, — сказала Терентию Семеновичу Свиридова. — Пускай разъезжаются засветло.

— Что такое? — тревожно спросил Терентий Семенович.

— Две лошади и бык сдохли.

— Язва? — трезвея, спросил Терентий Семенович.

— Человек семь из бойгруппы на посты давай... Пусть идут на электростанцию... Шевели их поскорее! — уже вдогонку крикнул Усольцев.

Усольцев вскочил в качалку к Свиридовой, сел рядом, часто дыша.

Цыган подобрал вожжи; оборачиваясь, зыркая черными глазами, спросил:

— Куда? Аллюр?

— На Унду.

Цыган свистнул, хлопнул по коням вожжами, гаркнул и, падая, в нитку вытягиваясь вперед, дал повод.

Ветер ударил в лица.

Навстречу им с «Сухой» во весь опор скакал Гриша Фофанов.

— Мойка взорвана! — крикнул он.

— Мойка?! — судорожно хватая Фофанова за гимнастерку, спросил Усольцев. — Там в карауле коммунист Чан Чен-дун!..

— У Чан Чен-дуна распорот живот и перерезано горло.

— Шахта, шахта?! — крикнула, бледнея, Свиридова.

— В шахте не был. Я встретил Улыбина, он бежал по отвалам за диверсантом. Прочесали все кусты — как в воду канул. Ружья, говорит Куприяныч, не было, я б, говорит, положил его. По пятам, говорит, гнался.

Усольцев вскочил на облучок, взял у цыгана вожжи, кусая губы, коротко оглянулся.

— Это все те же.

На «Сухой» Усольцев объехал вокруг раскомандировки, осаживая, остановился против дверей. Кони, чуя кровь, встревоженно всхрапывали.

Чан Чен-дун лежал около копра «Сухой», закрытый ветками березы.

Свиридова на ходу взглянула на труп, прошла к мойке.

Деревянный настил мостков был сорван, исщеплен и отброшен на отвалы, толстые бревна костровой клетки под барабаном обгрызаны и задымлены, клеть деформировалась, и барабан накренился набок.

— Под барабан положил бы, тогда... Не рассчитал, — сказал Улыбин.

— Кто? — глянув в упор, спросила Свиридова.

Улыбин вздрогнул, бледнея, отшатнулся от нее.

— Что вы, так... — растерянно проговорил он. — Испугали меня... Китаец тот, ладно, говорю, под барабан не подложил.

— Чем это?

— Аммоналом.

— Почему вы знаете?

— Пахло же.

— Как вы сюда попали?

— Я дежурный по охране. Я второй раз здесь. Иду от байкалов, смотрю...

— Один был?

— Что вы, товарищ директор?

— Я спрашиваю.

— Конечно, один. Смотрю...

— Не уходи отсюда, пока не сменят.

Усольцев уже снял ветки и повернул Чан Чен-дуна на бок.

— В спину, — сказал он подошедшей Свиридовой, — ножом...

Усольцев стоял, подавленно опустив руки.

— Щека прорезана, грудь... Ладони исколоты... Боролся, — прошептал Усольцев. — До последнего вздоха, как подобает коммунисту.

Усольцев вдруг быстро поднялся. Он схватил вздрогнувшего и задохнувшегося от неожиданности Улыбина за плечо и, показывая на убитого, крикнул:

— Запомни!.. Слышишь?

— Слышу, — невнятно сказал Улыбин, отступая от Усольцева.

На всех участках прииска, во дворах поселков, вокруг гуртов скота и табунов лошадей задымились костры. Тучи едкого дыма сплошной пеленой заволокли поселок, скот и работавших старателей. Задыхающиеся пауты взвивались вверх и улетали в тайгу.

Скот весь день стоял под дымом.

Рабочим лошадям косили траву; днем кормили, ночью, когда нет овода, работали.

Подозрительных на язву выделили в изоляторы, организованные в отработанных котлованах разрезов, и непрерывно клали на пораженные, слегка припухшие места ледяные компрессы.

Подвоз товаров прекратился. Обозы стали в карантине на дорогах.

Приисковый радист слышал из эфира тревожные радиограммы о падеже скота в Козлове, Бырке, Алексзаводе, Шахтоме и Балее.

Через неделю сибирка била скот уже в одиннадцати районах.

Далеко за поскотинами больших и малых поселков, деревень и сел все дороги перегородили заставы.

Многие старатели и хозяйские рабочие из боязни заразы отказывались работать на лошадях. На участках кто-то говорил, что язва от коллективизации. Илья Глотов, гнусавя, сулил старателям страшную чуму, ежели-де народ не образумится. Чтобы рассеять эти слухи, коммунисты разошлись по участкам для разъяснительной работы.