Екатерина Шереметьева - Весны гонцы 2

Соколова вздохнула, прищурила один глаз.

— Можно создавать прекрасное не только на сцене. Идите, как в работе, от действия к чувству. Не позволяйте себе нечестных, грубых поступков и слов, невнимания. Глядишь — чувство не угаснет, а расцветет. И сохранится в нем до старости даже поэзия.

— Простите, Анна Григорьевна. — Володька изобразил грусть. — Мне кажется, это… простите, сентиментально.

Соколова пожала плечами.

— Сентиментальность всю жизнь была для меня врагом номер один. Сейчас с ней вровень становится арифметика вместо чувств, так называемая сдержанность, когда сдерживать нечего.

— Знаете, Володя, — глаза Рудного стали старыми и колючими, — частенько люди, лишенные вкуса, чтоб скрыть это, ужасно как презирают все яркое и необычное, говорят: «Безвкусица». А бедные чувством также на всякий случай, что недоступно, обзывают сентиментальностью. Непонятно?

— Бросьте его, Константин Палыч!

— Нет, не брошу, — отрезал Рудный. — Лев Квитко, удивительный поэт с очень суровой биографией, человек отнюдь не камерной жизни, писал своей уже немолодой жене:

— Доходит или нет?

Ответили не сразу. Женя ударил кулаком по воздуху:

— Еще как!

«Едино, общно, слитно, цельно…» — повторила про себя Алена. «Даже страшно. Агния и Арпад?»

— О-ох!.. — простонала Глаша.

— Такая любовь, как все прекрасное, требует труда, — сказала Соколова.

Володя поерзал на стуле.

— Несовременно. Мы же под атомом ходим.

— И правда! — Коля испуганно вытаращился.

— Значит, если недолго — так жить по-свински? — крикнула Алена.

— Не все ли равно?

Миша спросил свирепо:

— А зачем ты умываешься, носишь размодные костюмы? Зачем болтаешься в институте, место зря занимаешь?

Володька ухмыльнулся:

— Мне нравится.

— Нравится вместо любви «пить из лужи или захватанного десятками губ стакана»? — загремел Сашка. — Пьянствовать до скотского состояния?

— А зачем всеми способами втираешься в наш театр? Клянешься быть образцово-показательным? Грозишься? — спросил Олег.

Володька нагло улыбался, противно выворачивалась губа.

— Нравится.

— Врете, — спокойно сказал Рудный. — Распущенность и лень прикрываете атомом. Но советую всерьез подумать: вдруг атомная не так уж скоро избавит вас от бремени жизни? Неприятно получится.

— Бросьте его, Константин Палыч! Анна Григорьевна, а как узнать: когда любовь, а когда — так просто?

— Рецепта нет, Глаша. Одно могу посоветовать: не спешите, сопротивляйтесь чувству. Считайте, что это еще не любовь.

Повскакали, зашумели:

— Как? Что? Зачем? Почему?

Соколова смеялась:

— Ну, не соглашайтесь! Не надо. Но разве нас не восхищает, не увлекает сильная любовь к нам? И разве свое ответное увлечение любовью мы никогда не принимаем за любовь?

— Больше свойственно женщинам, — вставил Рудный хитро.

— Согласна. Красота, талант, эффектность, как говорится, успех человека у окружающих очень привлекает наше тщеславие. И, представьте, тоже может показаться любовью. Кстати, чаще случается с мужской половиной.

Рудный поклонился:

— Забили гол.

— А когда блестящий талант и умница неукротимо полюбит нас — тут уж совсем трудно не потерять разум. Благодарность, уважение и просто влечение мы тоже принимаем за любовь. Да мало ли!..

Валерий, с улыбкой подозрительно равнодушной, спросил:

— Но если нет влечения?

— Так это и не то, о чем мы сейчас говорили. Не любовь.

— А что же важнее в настоящей любви? — Голос у Зишки тусклый, вот-вот заплачет. — Душевная привязанность или?..

— Для каждого по-своему. Разные физиологические и психологические свойства, интеллектуальный уровень. В настоящей любви все прекрасно — все естественно и чисто.

— Так как же, Анна Григорьевна? — растерянно оглядывался на всех Женя.

Соколова смеялась:

— Не знаю. Сопротивляйтесь! Попробуйте! По мне — лучше один хороший спектакль, чем десять плохих. Одну большую любовь не заменят и десять любёночков!

— Да как ее найти — большую-то?

— Как отличить настоящую?

— Сопротивляйтесь. Настоящая все равно победит. И станет богаче, крепче, дороже вам. А вообще, друзья мои хорошие, чем человечней мы будем воспитывать детей, тем больше станет у нас красоты, поэзии, а значит… Ромео и Джульетт. Детей надо растить поэтами.

— Как? Чтобы все писали стихи?

— Не все поэты пишут стихи. Не все, кто пишет стихи, — поэты.

Помолчали.

— А если безответная любовь?

— Не знаю. Нет рецептов, Женя. Можно покориться, можно завоевывать…

— Мирными средствами, — вставил Рудный, — без агрессии, оккупации, и так далее.

Соколова рассмеялась:

— Ну, Жене я бы простила агрессию!

Брови у Жени ушли к волосам:

— Почему?..

— А вот потому! Ну, поговорили — и хватит. Давайте работать.

— Уже двадцать минут восьмого.

Почему так брезгливо посмотрела Соколова на Володю?

— Даже двадцать три.

Хлопнула входная дверь. Алена прислушалась — ушел. Медленно поднялась, постояла в узком проходе между своей и Сашкиной кроватью, посмотрела в синее окно: какие короткие дни — тоска! Форточку открыть — накурил.

Надо привести себя в порядок — ох, тошно! — и отправляться на занятия кружка. Хватает еще нахальства учить других, когда сама ничегошеньки не можешь. Хоть бы забыть — так нет! В ушах стоит дрожащий, жалкий голос: «Хочешь, я прочту стихи?..» Губы склеивались, язык цеплялся, как наждачный, а говорила: «Вот она встала перед тобою — жизнь, наполненная до краев…» И это Дуня? Кошмар!.. А сцена с Колей — позорище!

Алена передернулась, как от кислятины, ближе придвинулась к зеркалу. Серая, мятая, тусклая, волосы, как старый парик. Гадко смотреть! «Не грусти, мать, добьешься!» — сказал Джек. Другие ребята утешают. Гриша Бакунин выпалил сердито: «Если через три спектакля не выйдешь на первое место — перестану уважать». И перестанет. Что делать? Что? Соколова говорит: «Надо успокоиться. Зачем себя дергаете? В вашем внутреннем монологе так и слышится: „Ой, надо заварить чай! Ой, унять этого „мушкетера“! Ой, надо приглядеться к Вале! Ой! Выбросьте это „ой!“. Вы сильная, вы безошибочно, как талантливый воспитатель, чувствуете каждого: этого — подбодрить, приласкать, этого — одернуть, этого — заставить задуматься. Потому все слушаются Дуню. Потому „Налево“ отдает ей лучшее стихотворение. Она — как бы совесть для ребят. По ней все равняются. Вы находите силу только в последней картине и очень убедительны в ней. Успокойтесь в начале, почувствуйте прелесть жизни — и конец еще поднимется. Поверьте себе. Вы можете сыграть Дуню, как Женя говорит, „на всю катушку“! Успокойтесь!»