Иван Кычаков - Гонцы весны

У л ь я н о в.

К р у п с к а я.

В эпизодах:

Б а б у ш к и н }

К р ж и ж а н о в с к и й }

В а н е е в }

Н е в з о р о в а }

З а п о р о ж е ц } — молодые революционеры.

П е т р, молодой рабочий.

К и ч и н, товарищ прокурора Судебной палаты.

К л ы к о в, подполковник Отдельного корпуса жандармов.

М и х а й л о в, зубной врач.

Р а б о ч и е, ж а н д а р м ы, т ю р е м щ и к и.

Петербург, 1895—1897 годы.

Дом предварительного заключения.

Камера № 193.

Открывается тяжелая дверь с глазком.

В камеру вталкивают У л ь я н о в а.

Дверь тотчас захлопывается.

Ульянов стоит спиной к зрителям, медленно поворачивается, осматривает камеру, подходит к кровати, к окну, пробует достать рукой решетку. Подходит к столу, садится.

У л ь я н о в. Сон? (Вынимает из кармана часы.) Почти три часа. Ночь на девятое декабря 1895 года. Мой адрес: дом предварительного заключения, камера номер сто девяносто три. Что это — начало конца? (Прислушивается.)

И вдруг в тюремной тишине раздается какой-то звук — сначала это смешок — тихий, противный, потом — захлебывающийся хохот: «Начало конца! Начало конца!»

Что взяли при аресте? Одну листовку и описание хода стачки… Немного.

Хохочущий голос, как эхо: «Немного… немного…»

Как они выследили меня? Как? (Вспоминает.) Я все время старался запутывать следы. После возвращения из-за границы…

Г о л о с. …поселился в Таировом переулке.

У л ь я н о в. Прожил всего около двух месяцев. Затем два дня жил на Верейской, потом переехал на Гороховую.

Г о л о с. Прожил всего пятнадцать дней… (Хохот.)

У л ь я н о в. Значит… значит, все эти дни за мной была дьявольская слежка!.. Где я был в последние дни? Неужели кого-нибудь провалил? (Вспоминает.) Внешне все выглядит благопристойно. Был на студенческой вечеринке в одной из дач в Лесном. Пели, много смеялись, танцевали. Я ухаживал за Надей. Шестого декабря вальсировал с ней на балу в Дворянском собрании… Все довольно невинно.

Г о л о с. Да, невинно… (Смешок.) Но на вечеринке вы говорили о задачах агитации и пропаганды среди рабочих. А в день бала на квартире у Радченко обсуждали первый номер противоправительственной газеты…

У л ь я н о в. Что я делал вчера? Работал у Волькенштейна. А вечером? (Внезапно.) Надя! Вчера я был на квартире у Нади. Да, да, у Нади! Последний раз мы обсуждали статьи для газеты. Значит, я провалил Надю… Это ужасно! Это провал. Полный провал… (Замолчал, сел, обхватил голову руками и вдруг вздрогнул — стена заговорила.)

Г о л о с А л е к с а н д р а. Мужайся… Ты слышишь, это я — Саша. Разве в детстве ты умел распускать нюни? Ты же всегда был такой сильный. Слушай стихи… Гейне. Я читал их в ночь перед казнью. Да ты и сам знаешь их. Вспомни…

Ульянов слушает, потом оборачивается — заговорила другая стена.

Г о л о с Ж е л я б о в а. Я — Желябов. Меня они тоже повесили. Но я не трусил. Я сам объявился им. Ты спросишь — почему? Да потому, что не хотел, не мог оставить друзей. Один за всех — все за одного.

Г о л о с К и б а л ь ч и ч а. Я — Кибальчич. Мой девиз — мечта. Ее не задушишь. Ты знаешь, когда я ждал казни, я чертил схему будущего межпланетного корабля. (Все тише и тише.) Корабля… корабля…

Г о л о с П е р о в с к о й. А я — Софья Перовская. Мой девиз — любовь. Она бессмертна, любовь… (Все тише и тише.) Любовь… вечная… прекрасная…

Стены замолкли.

У л ь я н о в. Ну что ж… они наконец упрятали меня в тюрьму. Но Надя… Надя все равно со мной. Всегда. Везде.

Свет меркнет. Неслышно открывается дверь, словно и нет никаких запоров. В двери появляется К р у п с к а я.

К р у п с к а я. Успокойся, Володя… Ты никого не провалил. Усни. Это сейчас так важно. (Разговаривает с ним, находясь в отдалении, словно ее нет в камере.)

У л ь я н о в. Кто нас выдал? Мы собирались однажды у рабочего Галла. Он — английский подданный. Неужели он? Или этот… бывший народоволец Кузюткин? И фамилия такая противная — Кузюткин… Хотя при чем тут фамилия. (Подходит к столу.) Нужно немедленно предупредить товарищей… Впрочем, писать нечем да и не на чем.

К р у п с к а я. Ты напишешь завтра. А сейчас все-таки попробуй уснуть.

У л ь я н о в. Да, да, завтра… завтра я спишусь с Надей, попрошу съездить в Москву к родным. Пусть скорее купят чемодан, похожий на мой… Это очень важно… (Затихает.)

Крупская подходит к кровати, потом отходит к окну с решеткой.

К р у п с к а я. Петербург… Родной город. Здесь я родилась. Здесь встретила Володю…

У л ь я н о в (вскакивая) . Проклятый город! Здесь умерла Оля… Казнили Сашу… И вот теперь я. Неужели это и в самом деле начало конца?!

К р у п с к а я. Ну зачем ты так говоришь — проклятый город… Ты помнишь наше первое знакомство? На квартире у Классона? Помнишь?

У л ь я н о в. …Тогда мы ругались из-за «рынков». Я говорил, потом обернулся, нечаянно взглянул тебе в глаза и… запнулся. И даже, кажется, покраснел — так это неловко вышло.

К р у п с к а я. Потом ты провожал меня.

У л ь я н о в. Да, да, мы шли по темной улице. Ты говорила…

К р у п с к а я. …Родители мои происходили из дворян, но не было у них ни кола ни двора, и когда поженились, то бывало нередко так, что приходилось занимать двугривенный, чтобы купить еды… Отец умер рано. Я вместе с мамой ради заработка переписывала бумаги, давала уроки в частных домах. Когда поступила на Бестужевские курсы, мне было двадцать лет, и я даже не слышала о рабочем движении, о коммунизме, о Марксе. И только в кружках Коробко и Классона у меня постепенно начали раскрываться глаза. И так неудержимо потянуло меня в рабочую среду, что я пошла бесплатно преподавать в Смоленскую воскресную школу.

У л ь я н о в (с улыбкой) . Помню, ты говорила это сухим тоном учительницы.